Третья сторона - Макс Фрай

Глупо, конечно, описывать, потому что главного впечатления – будто ему показали не просто картины, а шесть разных Вселенных, заполненных жизнью, небытием и всем остальным, чем положено заполнять бездны, пролегающие между этими полюсами – словами не передать. Ну, зато можно сказать, что голова стала лёгкой, словно всю жизнь носил пятикилограммовую шапку и наконец-то снял, а ноги сделались ватными, как это порой случается, когда едешь в лифте с прозрачными стенами, или выглядываешь из окна на каком-нибудь тридцать втором этаже – вроде бы, находишься в безопасности, но тело в это не верит, чует подвох.

Никогда прежде искусство не вызывало у него настолько сильных физических ощущений, и это было удивительней всего.

Наконец сказал:

– Ёлки. А почему я вас не знаю? Ой, простите, я имею в виду…

– Почему меня не знает весь мир и не носит на руках вокруг Тейт Модерн? [8] – понимающе усмехнулся Вацлав. – Да хотя бы потому, что у меня вот такая судьба – счастливая, грех жаловаться, но мировой славы не выписали. Что вполне справедливо: я хороший художник, но актуальным мог бы считаться примерно сто лет назад. К тому же, нас теперь слишком много. Всего стало слишком много, включая хороших художников. В таком информационном потоке за всеми не уследишь.

Хотел возразить: «Но я-то слежу за всем самым интересным и важным», – однако вовремя прикусил язык, сообразив, что на фоне признания «я вас не знаю» это прозвучит довольно бестактно.

Вместо этого спросил:

– А вы сценографией случайно не занимались? Такое впечатление от ваших работ, что любая из них стремится заполнить собой всё пространство. Какие могут быть края, какие рамы, не выдумывайте, что за глупости. Картина и есть весь мир. По-моему, только у великих сценографов начала двадцатого века я видел что-то подобное. Да и то редко и не у каждого. Но у некоторых всё-таки получалось иногда [9].

– Горячо, – кивнул Вацлав, пронзив его очередной стремительной улыбкой-стрелой. – Восемь лет в Оперном театре когда-то проработал; это было давно, но какая разница. Главное, ты правильно понял про весь мир. На меньшее я, и правда, не согласен. Ну что, хватит с тебя? Пошли?

Хотел возразить, но и сам понимал, что хватит. Потому что повторять подвиг благовоспитанных дам, падавших в обмороки на первых выставках импрессионистов, ему не хотелось. Всегда был уверен, что столь избыточной впечатлительности способствовали туго затянутые корсеты; получается, не в корсетах дело. Как минимум, не только в них.

* * *

Гулял по городу как во сне, камеру не достал ни разу и, страшно сказать, даже на телефон ничего не снял, хотя до сих пор никогда не пренебрегал священной обязанностью праздношатающегося туриста прилежно фотографировать всё, на чём задержался взгляд.

Зато почти целый час охотился за трамваем, то есть, всё время сворачивал за угол, услышав характерный трамвайный звон; наконец опомнился: я же перед поездкой досконально изучил сайт про местный городской транспорт и точно знаю, что трамваев здесь нет, только автобусы и троллейбусы, да и те мне даром не нужны. Зачем куда-то ехать, когда по этим залитым солнечным светом улицам можно ходить пешком, пить в кафе ледяной лимонад, складывать в карман разноцветные крышечки от бутылок, сворачивать во дворы, гладить дружелюбных котов, срывать с деревьев спелые жёлтые дикие сливы, рассеянно улыбаться своим отражениям в пыльных оконных стёклах – большеглазым, растерянным, с жёлтыми ртами и синими скулами, иногда очень старым, иногда – пронзительно молодым.

* * *

На следующий день Вацлав вышел к завтраку поздно, он уже допил кофе и доедал четвёртый по счёту бутерброд. Спросил:

– Не очень торопишься? Полчаса посидишь? Я тебе за это ещё кофе сварю.

Честно ответил:

– После того, что я вчера видел, из меня верёвки вить можно. Если вам надо, хоть до вечера просижу.

– До вечера не придётся, я, сам видел, быстро работаю, – откликнулся старик.

Поставил джезву на плиту, уткнулся в телефон и вскоре заулыбался, да так мечтательно, словно сегодня в Инстаграме кто-то выложил подробную карту райских окрестностей с чёткими указаниями, на каком автобусе туда можно проехать и куда потом от остановки идти.

Рисовал Вацлав на этот раз тоже как-то вполне мечтательно, по крайне мере, не столь стремительно и сосредоточенно, как в предыдущие дни. Вдруг, не отрываясь от работы, спросил:

– А ты же тоже художник?

Сказал правду:

– Уже нет. Раньше был.

– Ладно тебе, бывших художников не бывает, – отмахнулся Вацлав. – А что ты сам этого пока не понял, нормально. Молодой слишком. Успеешь ещё.

Подумал: «Мне бы его оптимизм».

Ну, это обычное дело: очень легко быть оптимистом, рассуждая о чужих делах. С собой этот номер не проходит. Некоторые факты о себе, не внушающие особого оптимизма, к сожалению, просто знаешь, и всё.

Сегодня Вацлав не нарисовал вообще ничего мало-мальски похожего на человеческое лицо, сплошная густая мелкая штриховка, как будто на одной из альбомных страниц пошёл дождь.

Впрочем, сам художник остался доволен. Сказал: «Вот это точно пойдёт в работу», – и отпустил натурщика с миром, гулять и плакать, ну то есть, не по-настоящему плакать, конечно, не по щекам слёзы мазать, а только ощущать их солёную горечь где-то внутри, так глубоко, на самом дне своего существа, куда давно не забирался. И не стал бы, будь его воля. Но воля была не его.

Уже возвращаясь домой в темноте, прошёл мимо ярко освещённых окон небольшого пивного бара; сперва удивился – вроде бы на этой улице никаких баров не было – но потом, конечно, подумал: «Да откуда мне знать – было, не было? Я всего четвёртый день в этом городе, и добрую половину времени брожу, будем честны, как во сне».

Замедлил шаг, а потом и вовсе остановился, залюбовавшись тёплым, почти оранжевым светом внутри заведения. И вдруг увидел там своего квартирного хозяина. Вацлав в знакомой футболке с черепом восседал на табурете у стойки, окружённый большой, пёстрой компанией, бурно жестикулировал и смеялся, жмурясь от удовольствия. Надо же, какая всё-таки отличная старость бывает у некоторых непризнанных гениев. Или всё-таки признанных? Чёрт его разберёт.

Хотел зайти, поздороваться, может быть, присоединиться к весёлой компании, если позовут, выпить с ними кружку-другую пива, познакомиться, поболтать, но в последний момент почему-то оробел, хотя стеснительным отродясь не был. Подумал: «Он меня пригласит из вежливости, ну и буду сидеть среди них, как дурак, лишний, никому не знакомый, с не особо свободным английским и далеко не каждому в этом городе понятным русским, зачем это всё?» – и направился к дому. В конце концов, выпить пива можно и одному.