Одинокий пишущий человек - Дина Рубина

Все бесконечные разговоры об исчерпанности, дискредитации, кризисе воображения и прочем бесславном конце романа я на своей памяти помню лет уже пятьдесят.

Между тем в длинных списках литературных премий всегда достаточно художественных и вполне сюжетных произведений. Всегда останутся писатели, чей голос будет услышан, чьи книги захотят прочитать сотни и тысячи читателей. Ибо тяга человека к голосу более внятному, более образному и увлекательному, чем твой собственный, останется, надеюсь, навсегда.

Просто во все времена значительные имена и книги всегда можно было по пальцам пересчитать, да и как иначе? Оглянитесь на любое десятилетие: вы обнаружите с десяток серьёзных романов, имеющих право остаться в литературе. Как только появляется нечто яркое, талантливое, оно привлекает к себе внимание и имеет широкий успех.

И кого сегодня интересует – что скажет некий критик о некоем писателе, когда я, – Я, Читатель! – могу сказать во весь голос всему миру, что думаю о литературе, о писателях, о критиках – да обо всём на свете! Да, писатель сегодня должен потрудиться, чтобы привлечь к своей книге внимание читателя, которому ради развлечения не нужно даже в кино идти – он нажимает кнопку или просто двигает мышкой. Представляете, как должен потрудиться писатель, чтобы пересилить: телевидение, сериалы, дикую активность соцсетей, апатию юного поколения, выросшего перед экраном компа? Как должна захватить читателя книга, чтобы на несколько часов он отвлёкся от всей этой галиматьи? Сегодня писатель, чтобы высказаться по самым сложным и мучительным темам, просто обязан быть экстра-мастером сюжета! Можете называть мою огромную и сложную по темам и образам трилогию «Русская канарейка» как угодно, хоть триллером, меня это не волнует. Ты меня как хочешь назови, но книгу дочитай до конца, выслушай меня до донышка последней болевой мысли!

Это борьба, знаете ли. И победителей в ней не судят. Вернее, судить их будет всё тот же строгий судия – Время.

Порой заглянешь в книгу, написанную тобой лет сорок назад, и такое чувство возникает, что с этим автором ты даже не знакома. Тут главное – не заглядывать, не сравнивать, пресечь в себе любые поползновения подправить, «слегка пройтись по тексту» (типа это поздняя редакция). Чушь! Все наши ошибки, нелепости, суетность и борзость молодого дарования – суть драгоценный груз жизни и опыта. Переделывание книг – занятие бесчестное. То, что я написала в возрасте двадцати пяти лет, принадлежит перу совсем другого человека – другие мысли, другие ожидания, другой градус душевных передряг. Зачем мне уничтожать или исправлять себя такую, какой я была много лет назад? Всё это моя жизнь в логическом развитии чувств, причин и следствий… И боже упаси обращать своё ухо к «мнению читателя», «реакции публики». Перед публикой заискивать вообще не следует. Это такой зверь, которого надо гипнотизировать. Публика всегда чувствует – тореадор ты ещё или уже загнанный бык.

Писательство – это доля. Лоренс Даррелл говорил, что писать книги так же страшно, как спать одному в заброшенном доме. Никто за тебя не напишет тот самый диалог, который вчера вышел из рук вон плохо, из-за чего ты ночь не спала. А самое страшное время – час Петуха, предрассветная пытка. В философии иудаизма есть понятие Суда и Милосердия, на которых зиждется мир. Суд и Милосердие обеспечивают равновесие этого мира. И лишь ненадолго, перед рассветом Милосердие покидает нас, просто отводит взгляд от ничтожного человечества, и всеми нашими грехами, преступлениями, ненаписанными страницами и жалким тщеславием занимается Суд.

Часика, значит, в четыре, в тяжкое время Суда – ещё темно, мир качается, не в силах подняться из-за своих грехов и своей вековой усталости, как бы раздумывая, – а на черта вообще затевать этот новый день, когда ясно, что будет он таким же паршивым, как минувший. И вот тут тебе становится совершенно очевидно: всё, что ты написала в своей ничтожной жизни, – жалкое дерьмо; работа, которую ты оставила вчера на столе, – катастрофическая ошибка; и всё, что ты задумала, весь сюжет с выстроенными линиями – просто недоразумение. С чего ты решила, что способна осилить роман на эту тему?! С чего ты вообще решила, что способна написать что-то стоящее?!

Это ощущение грандиозного провала сопровождает писателя с завидным постоянством. А с годами обрастаешь долгом – бесконечными обязанностями перед семьёй. Стареют родители, рождаются внуки. Твоя собственная работа «утяжеляется» – замыслы усложняются, взыскательное профессиональное чутьё требует более тщательной выделки текста: так кожевенные мастера одними кончиками пальцев на ощупь определяют качество выделки тонких кожаных изделий. А передышки становятся всё короче. Тогда лучше всего свалить из родного привычного обиталища, из собственной жизни – дней на пять, не больше: другие города, другие деревья, другие лица и воздух – вот что омывает жизнь писателя, что протирает стёкла окуляров. И даёт – если не минуты счастья, то глоток воздуха, благословенную передышку.

Боюсь, умному человеку в современном мире сложно чувствовать себя счастливым. Для счастья нужно много места, воздух нужен, простор. Главным образом, внутренний простор и тишина. Мы же слишком много поклажи проносим на себе изо дня в день. Слишком большой объём контактов, слишком много информации, слишком много соприкосновений с другими людьми. А наблюдения внимательного глаза за человеческими судьбами, характерами и поступками не добавляют особого оптимизма. Не говоря уж о такой хрупкой и пугливой птичке, как счастье…

Впрочем, бывают у писателя и счастливые дни.

…те несколько дней, когда книга только что вышла и глубоким внутренним чутьём ты, автор, понимаешь, что она всё-таки получилась – эти несколько дней катятся один за другим, как крупные яблоки «золотой налив».

Конечно, пугаешь ты себя, книга получилась не так, как мечталось, не по небесным стандартам золотого сечения искусства. Ибо настоящая книга – та, что существовала внутри тебя в виде прекрасного небесного аккорда и звучала всё время, пока ты писала, и этой музыкой была полна голова, – та книга не может быть написана никем. Но… по каким-то земным понятиям книга, похоже, удалась. Это видишь ты, видит твой редактор, уверяют, что видят два твоих друга, которым обычно ты скармливаешь полуготовый текст без зазрения совести; наконец, видит твой муж, которому ты читала начальные отрывки, затем готовые главы, затем переделанные и полностью готовые главы… Давясь слезами, в сотый раз перечитываешь «чистый» финал, где по своему обыкновению прихлопнула очередных влюблённых, а муж послушно сидит в кресле, тревожными глазами высматривая, не слишком ли ты психуешь из-за всей этой чепухи, не поднимется ли у тебя давление на почве неконтролируемого вдохновения.