Одинокий пишущий человек - Дина Рубина

Об этом надо сказать отдельно.

До известной степени я представляю собой некое авторское чудо. Не по части художественности своих книг, а по части скорости их подписывания. Ведь если сегодня я выступаю в Краснодаре и тем же вечером должна вылетать в Питер, то, хочешь не хочешь, на подписании книг просто обязана уложиться в сорок минут, иначе на самолёт опоздаю.

А к моему столику в фойе тянется очередь из пятисот читателей (средняя наполняемость зала), и не факт, что, купив мою новую книгу, они не принесли из дому ещё пять старых моих книг – угораздило же меня их столько накатать!

«Напишите, пожалуйста: «Костеньке, дорогому супругу, вспомни тот обрыв над Припятью, с пылающим солнцем над куполом церкви, и те слова, которые ты мне сказал сорок пять лет назад! А сегодня я говорю тебе…»

«Постойте, дорогая! – умоляюще восклицаю я. – Оглянитесь, какая за нами очередь. К тому же это он вам – дорогой супруг, а у меня есть собственный. Давайте я просто подпишу: «Константину – с наилучшими пожеланиями», а вы припишете всё, что захотите».

Дама обижается, но смиряется, а за ней уже рвётся следующий, и он тоже сейчас продиктует, что именно надо писать: «Любимой жене Наташеньке в день серебряной свадьбы, подумать только, как пролетели эти двадцать пять лет, как один день, хотя каждое утро я чувствую…»

«Наталье – добра и удачи!» – пишу я и протягиваю книгу: следующий!

Понимаю, что выгляжу сухарём, эгоисткой, высокомерной свиньёй. Увы… Успокаиваю совесть уже в самолёте, куда врываюсь в последнюю минуту, практически на взлёте… Ничего, говорю себе, я ещё хоть имена пишу, вот Губерман строчит всем: «С приветом!» – и точка.

Отдельного восхищённого упоминания заслуживают фанаты писателя, которые приезжают на его вечера из других городов.

Это редчайшая порода пернатых. Они прилетают, поселяются у друга-подруги и таскаются абсолютно по всем выступлениям данного автора, запланированным на ближайшие недели. Увидев одно и то же застывшее в пароксизме восторга лицо в двух подряд книжных магазинах, и непременно в первом ряду, ибо она (или он) пришли за два часа, чтобы занять место, ты внутренне морщишься: ещё бы, ведь тебе приходится менять программу и варьировать ответы на вопросы, чтобы не показаться попугаем с затверженными пятью фразами. И хотя ты не можешь поменять ни своей единственной биографии, ни мнения по разным вопросам, ты – во имя разнообразия! – напрягаешься, подыскиваешь другие слова, судорожно ищешь в памяти какие-то другие примеры… И уходишь со встречи взмыленная и злая до чёртиков.

В третий раз увидев всё те же чёрные брови и ярко накрашенные, растянутые в улыбке губы, ты думаешь, что сошла с ума: ведь не может читатель, даже и преданный, в третий раз слышать одно и то же, пусть даже и от любимого автора.

Когда же, выйдя на сцену в шестом за неделю книжном магазине, ты натыкаешься на всё то же, навечно застывшее в судороге счастья лицо, ты чувствуешь, что вот сейчас грохнешься в обморок.

И всё же подобные представительские наезды в столицу с проживанием в хорошем отеле, с издательским водителем, который всюду сопровождает тебя как вип-персону, не могут сравниться с полномасштабными, на свой страх и риск коммерческими зарубежными гастролями. Эта мягкая формулировка означает простое, огородно-сермяжное: срубить капусты на прокорм оглоедов. Когда Одинокий пишущий человек выходит в штормящее море во имя пропитания семьи, меркнут все звёзды на небе.

О зарубежные гастроли! О подвиги Великого Чёса! Это военные кампании с боевыми вылетами, с дозаправкой в воздухе, глубокой разведкой в тылах, долгими маршами, длинными перегонами со скаткой на плече; с тремя котомками, набитыми книгами на продажу, а каждая котомка весит килограммов под тридцать.

Это наступление по всем фронтам, выстроенное таким образом, чтобы утрамбовать тебя с твоими котомками в ячейки дней, экономя на всём…

Да, были люди в наше время… Двадцать семь выступлений по Германии за месяц! Тридцать пять выступлений по Америке! Вы пробовали когда-нибудь каждое утро и тридцать пять раз подряд подняться в самолёт, который (при небольшом расстоянии между городами) ничем не отличается от нашего «кукурузника» шестидесятых годов?

Помню, однажды мне попались заметки Марка Твена о его выступлениях по городам Америки. Очень смеялась! Для писателя ничего, ничего с тех пор не изменилось.

Когда в девяностые годы прошлого столетия русскоязычные граждане бывшего СССР рассыпались по пределам земным, катясь безостановочно в ритме голова-ноги-голова-ноги-голова-ноги, через какое-то время выяснилось, что даже и ушибив в этом обвале голову или задницу, они продолжают оставаться интеллигентными людьми. Они хотят существовать в стихии той культуры, в которой выросли и сформировались. Они хотят слушать бардовскую песню, читать русские книги и встречаться с писателями.

Поначалу довольно долго, пока эти преданные оруженосцы русской культуры прорастали в новое общество, всё происходило на уровне «квартирников»; но со временем, основавшись и утрамбовавшись, продвигаясь по иностранной жизни вперёд и нередко даже вверх, организаторы таких вот встреч принялись устраивать вечера в разных вполне настоящих залах, арендуя то школы, то помещения клубов-церквей-синагог. Однажды в Сан-Диего мне пришлось выступать в Зале собраний Великой масонской ложи. Видимо, несмотря на всемирный заговор, её учредители испытывали материальные затруднения – если решили подзаработать на русских пенсионерах. Это был узкий полутёмный зал с рядом старинных резных кресел, с портретами заслуженных вольных каменщиков данной Шотландской, если не ошибаюсь, масонской ложи, – которую, надеюсь, после моего выступления переименовали в «жидомасонскую».

Это была совершенная авантюра. От отчаяния. Год то ли девяносто четвёртый, то ли девяносто пятый. Всем плохо, всех тошнит. Кажется, наступил момент, когда нам нечем было оплатить счета – электричество, газ, что там ещё из благ цивилизации. Губерман сказал: «Лети в Америку, старуха, тебе всё равно нечего терять. На билет одолжу, наводки дам… Делай ноги!»

Мне обещали два выступления в Бруклине, один концерт на Брайтоне и где-то ещё, где кучковался клуб русских пенсов на богатых дотациях. Этот самый клуб обещал мне сто пятьдесят долларов за концерт, который они устроили в гулком спортивном зале ближайшей паблик скул. Весь зал, размером примерно с лётное поле, был тесно заставлен стульями, все стулья заняты пенсионерами. По-моему, было там тысяч пять человек, как на футболе. У меня, конечно, был микрофон – гулкий, издающий скрежет, – он звучал с тройным эхом, как объявления на вокзале. А в публике не затихая шла интенсивная общественная жизнь.