Одинокий пишущий человек - Дина Рубина

Кроме темы, писатель для следующей книги выбирает жанр, точнее, интонацию, ещё точнее: габариты будущей вещи. Так опытный водитель в крупной автомобильной фирме всегда знает, какую машину выбрать для поездки – согласно расстоянию и местности. Всё это разные задачи, разная работа для пальцев, для ума; писатель работает инструментами – иногда как часовщик, иногда как кузнец. От тематических габаритов, от жанровых задач следующей книги зависит набор инструментов и тот объём нервной энергии, который потребует работа. Нервной энергии, драгоценной магмы твоего существа, которая не восстанавливается.

Никогда.

Почему не оскудевает стремление писать?

В молодости человека сотрясают, подбрасывают и влекут куда-то гормоны; молодость – узкая, острая, головокружительная: ты идёшь по канату, балансируешь, не заглядывая вниз – там пропасть. Ты видишь только себя, живёшь своими желаниями, ближайшей целью, ближайшим шагом.

Писателю довольно трудно (если не глупо) вспоминать и формулировать какие-то свои установки сорокалетней давности – ведь нас, постоянно-неизменных, попросту не существует. Человек – это набор определённых генов, сонмище клеток, которые в своём ежеминутном развитии и превращении зависят от миллиона разных вещей. Так что все свои мысли и установки мы, писучий народ, выдаём, что называется, в реальном времени написания очередной вещи.

Да и не интересно мне выяснять собственное давнее мнение о чём бы то ни было. Можно просто почитать мои ранние рассказы и повести, чтобы понять, как я тогда думала и чувствовала. Молода была, задириста, глупа, думала быстро и решительно, устанавливала законы для себя и других, кого любила…

Со временем у тебя только и остаётся, что работа. Ну и семья, конечно. Но семья – это ты сама. Зато возникает гораздо более широкий обзор. Ты уже не на канате, ты обеими ногами стоишь на площадке, которую сама же утрамбовала, расхаживая по своей крошечной комнате взад-вперёд, обкатывая какую-нибудь мысль-преткновение.

Сейчас я просто не могу не работать: чем дольше живёшь, тем пронзительней и ярче видишь невероятную многогранность жизни. И не успеваешь перебегать с одной дорожки на другую – по каждой бежит воображение, жадно срывая по пути приметы и лица, слова и признания, запахи, звуки, сердечные спазмы счастья и тоски…

Ты бежишь всё быстрее, ибо в творчестве всё иначе, чем в жизни: в творчестве возраст – подспорье, огромный опыт и тренированный ум, вышколенный характер и отточенный стиль. Ты бежишь, с горечью понимая, что не так уж много времени у тебя осталось.

С годами у тебя остаётся такая малость: утренние часы, чашка кофе и твой письменный стол.

С годами у тебя накапливается целый мир: твои утренние часы, твоя чашка кофе, твой письменный стол… А ещё слова, безбрежный океан слов и безбрежный океан судеб.

– Д.И., ваши книги расходятся большими тиражами, переведены на десятки языков. Вы когда-нибудь пытались понять природу литературного успеха? От чего зависят читательские предпочтения? И вообще – значит ли что-то для вас мнение рядового читателя? И бывало ли так, что мнение рядового читателя вас огорчало?

– А что такое – «рядовой читатель»? Не знаю, по-моему, его просто не существует. Я не люблю «ряд» ещё со времён единственного в моей жизни пионерлагеря, из которого бежала ночью босиком. Никакого «ряда» в литературе просто не бывает, а уж писателю, с его штучным ранжиром, совсем негоже выстраивать из читателей эти самые ряды. Наши читатели не на одной болванке шиты, не на одной колодке сбиты. Кстати, читатель более гибок и более многолик, чем писатель. У него заведомо шире спектр предпочтений. Талантливый читатель – тот идеальный Соавтор книги, о котором мы все мечтаем, – явление едва ли не более редкое, чем талантливый писатель.

Среди моих читателей встречаются замечательно тонкие и умные люди, письма которых меня трогают, порой до слёз. И есть просто не мои читатели. Мнение кого бы то ни было о том, что я пишу, – не обязательное условие для моего хорошего самочувствия. Я слишком уважаю разность людей для того, чтобы думать, что мои книги должны нравиться всем в обязательном порядке.

Что касается природы успеха, это вопрос не к автору.

Предмет любви никогда не в состоянии объяснить природу любви. Думаю, подобные вещи – привязанности и предпочтения в литературе – случаются как эпидемии или периоды солнечной активности. Когда-то русские читатели сходили с ума по Тургеневу, по Достоевскому, по Чехову. О буквальном обожествлении Толстого даже упоминать не будем: эпоха «толстовства» в России длилась достаточно долго.

Лет тридцать пять назад российское общество потрясла любовь к Сергею Довлатову. Все читали его запоем, всем нравилась его проза, в разговорах цитировались отдельные реплики из диалогов… Сегодня книги Довлатова выходят «нормальными» тиражами. Это не значит, что за прошедшие годы Довлатов померк, просто он занял своё место на некой умозрительной литературной полке, для многих оставаясь любимым писателем. Возможно, тут дело в некой загадочной алхимической формуле? или просто химической? Сейчас вполне интеллигентные люди употребляют подобные фразочки: «между нами возникла химия» или «а химии-то и не случилось». Я при этом сразу воображаю лабораторный кабинет в нашей школе, в целом музыкальной. Меня всегда пугал загадочный и ядоносный строй пробирок.

Словом, искренне надеюсь, что природу и формулу читательской, да и всякой иной, любви никто никогда не откроет.

В эпоху бешеного ускорения центрифуги, в которой крутится наш безумный мир, побеждает умение автора безраздельно овладевать читательским вниманием. Впрочем, это вообще «основной инстинкт» в отношениях читателя с книгой. Я и сама именно так выбираю книгу для просто-чтения: открываю любую страницу и, если в двух абзацах автор не захватил моего внимания, бросаю читать. Правда, моё внимание занимают не только сюжет, персонажи или авторский стиль. В том, как открывается тебе навстречу хорошая книга, есть некая мерцающая ревность; радужный павлиний хвост чужой творческой удачи.

Сердце замирает… и ты с головой погружаешься в наслаждение, отмечая совсем не то, зачем открывает незнакомую книгу читатель: не там улыбаясь, не там хохоча и совсем не там, где положено, всхлипывая от счастливой зависти.

Это профессия: опытный портной при первом же взгляде на фигуру клиента видит, какую должен сделать выкройку.

Вопрос о моём отношение к читателям присутствует чуть не в каждом интервью. Думаю, многие люди ревниво относятся к объекту читательского внимания. Обычно я отвечаю давно придуманной мною уважительной фразой. Не могу же я признаться, что, работая над книгой, совершенно не думаю о том впечатлении, какое она произведёт или не произведёт на кого бы то ни было. Приступая к новому замыслу, писатель просто обязан забыть о читателе. Да и некогда о нём думать, потому что перед тобой высоченной горой встаёт главное – художественные задачи, цель, которой подчинено всё: дальнобойная и нарастающая интрига, точность реакций того или иного персонажа, то самое станиславское «верю – не верю» в каждой детали повествования, в каждой сцене, монологе и диалоге… Ну и многое другое. Там у меня огромное хозяйство, только успевай поворачиваться – как на большой животноводческой ферме: и телят накорми, и коровам корм задай, и коней почисть, и ещё сорок дел до обеда. Так что фигуру такую – Читатель – в этом хозяйстве искать бессмысленно, да и опасно: любой читатель, особенно тот, который преданно любит твои книги, своим ожиданием в прихожей нового романа подспудно и невольно как бы диктует тебе жанр, героев, ритмы и интонацию давным-давно полюбившейся ему книги. «А помните, как Кордовин в «Белой голубке»…» – пишет он в письме… Или: «Когда Этингер бросается вслед за…»