Портрет мертвой натурщицы - Дарья Дезомбре

— Спасибо! А то я очень боялась, что тебе захочется этой красоты каждый день и я просто не справлюсь.

— Нет уж, дудки! — искренне сказал Андрей. — Каждый день я с такой красотой и сам… Не справлюсь.

Они прошли внутрь, и Маша вполне светским жестом сбросила одолженную у матери чернобурку на руки гардеробщику и оказалась в алом декольтированном платье в пол. Андрей, не отрывая глаз от Маши и не глядя — ловит кто иль нет его скромную одежку, скинул куртку. И снова схватил Машу за руку, боясь, что вот сейчас она от него уплывет, как во сне, под ярчайшим светом хрустальных люстр.

Вокруг уже собралось немало светского народу. И если бы Андрей мог немедленно увести Машу отсюда прямо под своды своей негламурной дачки, то он бы так и сделал — всенепременно.

— С чего начнем? — Маша очень женственным, зрелым жестом поправила сумочку на плече.

— Э… Я тут кое-что вспомнил, — сглотнул Андрей. — Мамонов, ну, шеф живописного факультета, с которым я разговаривал про Бакрина… И кто нам, к слову, сюда входные организовал… Так вот: он вспомнил, что у Бакрина был дружбан закадычный. И похоже, единственный. Звали Дмитрием.

Маша повернула к нему враз загоревшиеся интересом глаза:

— Андрей, но ведь это, возможно, и есть наш Копиист! Освоивший технику Бакрина и им же вдохновленный…

— Сам знаю, — огрызнулся раздраженно Андрей. И оттого, что понял свою оплошность — можно было заранее по спискам вычислить этого Дмитрия, и оттого, что от него не укрылся интерес к Маше дефилирующих вокруг творцов. Творцов, пребывающих явно в поисках музы.

Андрей заскрежетал зубами, отметив очередной взгляд в сторону Машиного декольте. А она, казалось, ничего не замечала. Будто превратилась в одночасье в постоянную посетительницу светских тусовок: холеную девицу, плавно перетекающую от одного кружка — лощеных арт-дилеров, «дельцов от искусства», что тихими вдумчивыми голосами обсуждали ситуацию на рынке, кризис галерейного бизнеса и возможность закупки работ: своих и подопечных, в крупные музейные собрания… — к кружкам бородатых, тянущихся к чистому искусству и одетых в растянутые свитера товарищей, что пришли выпить на халяву и поспорить о высоком. «Ну, и в каком же из этих двух лагерей прячется наш Димитрий?» — думал Андрей, слушая, как Маша спокойно поддерживает тему беседы в любой компании, и с горечью осознавая, что он (и это еще в лучшем случае!) похож на ее бодигарда.

«Парень, — пытаясь отвлечься от мрачных дум, размышлял Андрей, — талантливый художник, а значит — должен быть среди тех, что с сальными космами бодро переругиваются на тему искусства. Но, штампуя подделки, он ведь наверняка не только украшает ими архивы Монтобана, но еще и продает разнообразным толстосумам, и потому ему необходимо быть в курсе изменений в арт-бизнесе».

И Андрей уже склонялся к мысли, что приятель Бакрина должен быть одним из франтоватых типов в переливающихся жемчужным цветом светло-серых костюмах, галстуках-бабочках и ярких платочках в кармашках на груди, когда вдруг зацепился взглядом за одно лицо, из «бородатых». Помнится, когда он сравнивал фотографии первого и пятого курсов, ему бросились явные изменения в выражении лиц между наивными первокурсниками и матерыми выпускниками. Человек, который стоял в кружке посреди зала: узкоплечий невысокий мужчина, с небритой щетиной и морщинами в уголках больших ироничных карих глаз, был очень похож на одного из выпускников на фотографии той самой третьей группы 93-го года выпуска. Андрей аккуратно выловил за локоток Машу и показал глазами на персонажа:

«Приглядись, мол, вот к этому».

Маша кивнула и поплыла в нужную сторону. А он последовал за ней на полшага позади и прислушался.

— Постмодернизм мертв. — Андрей хмыкнул — полемика соответствовала уровню замызганности стоящих в кружке товарищей. — Это радует, но что меняет? Я имею в виду, конкретно?!

— Да ничего, ничего не меняет, потому что ты все равно никому не нужен, — лениво ответил голос с приятной хрипотцой, принадлежащий интересующему их кареглазому небритому мужчине. — И, кроме того, заметь: любое движение в искусстве будет легко вписываться в рамки постмодернизма.

— Это почему же? — Оппонент небритого, лысый мужик с красными от недосыпа и алкоголя глазами, ловко снял с подноса проходящего мимо официанта бокал белого вина.

— Очевидно, потому, — услышал он насмешливый Машин голос, — что постмодернизм переводится как постсовременность — то есть это в некотором роде вечный стиль.

— Неплохо сформулировано. — Небритый скосил блестящие глаза на Машу, и во взгляде читалось неподдельное любопытство. — Вы, наверное, из искусствоведов?

И он протянул ей для рукопожатия маленькую кисть:

— Цыпляков. Дмитрий. Но для вас, — он чуть поклонился, — просто Митя.

— Не искусствовед, — усмехнулась Маша, пожав руку. — Но…

— Но, — встрял Андрей, не вынеся сального взгляда типа, задержавшегося в Машином декольте, — оперативник с Петровки. Отойдем?

Цыпляков сдвинул густые брови и, пожав плечами, отошел вместе с ними к окну.

— Чем обязан? — Теперь он смотрел уже совсем другим, лишенным какого-либо любопытства взглядом на Андрея.

— Нас интересует ваш друг Василий Бакрин.

И почувствовал, как от его прямолинейного гусарства вздрогнула рядом Маша. А Цыпляков нахмурился.

— Если, — поправилась Маша с милой улыбкой, — вам, конечно, знакомо это имя?

И Дмитрий — один из десятка Дмитриев, гулявших в данный момент по этому залу, повернулся к ней, и взгляд его потеплел:

— Конечно, знакомо. — Он сложил брови домиком. — Дружбан мой, студенческого разлива. Правда, уже давно не виделись. А что?

— Я боюсь, — начала Маша, переглянувшись с Андреем, — это неподходящее место для беседы. Но если бы вы смогли уделить нам полчаса своего времени…

Цыпляков кивнул, полез в карман узких застиранных джинсов, вынул изрядно помятые три визитки. И одну из них протянул Маше:

— Вот. Это адрес моей мастерской. Приходите, когда захотите. — И, обаятельно улыбнувшись, отошел.

— Заметь, — зашептал оскорбленно Андрей Маше в розовое ухо, — меня он своей визиткой замызганной не удостоил. И в храм «иськусьтва»: это я про его замызганную же мастерскую — не пригласил.

— Видимо, — хихикнула Маша, пряча кусочек картона в сумочку, — остальные две экономил для арт-дилеров.

— Но какое попадание! — подмигнул ей довольный Андрей. — Чувствую — наш это парень.

— Ага, — подмигнула она в ответ. — Сыщицкое везение. Помню-помню…

Мастерская оказалась, как ей и положено, захламлена. То было мужское богемное царство, что на поверку означает полный, бесконечный бардак. Такой, что и убрать-то невозможно, легче сжечь все к чертовой матери.

Будь у Мити какая девушка, постоянная натурщица, муза и бесплатная кухарка, все можно было бы еще исправить. Но музы, даже самой завалящей, с тяжелыми ляжками и непрокрашенной головой, у Мити не имелось. Хотя в юности он был прекрасен, почти монументален — крупноголов, крупнонос и — главное! — крупноглаз. Эти-то выразительные глаза, расставленные, как и положено, по обе стороны от выдающегося шнобеля, и разили дам наповал. В них были глубина и блеск, и залихватское юное обаяние, и скорбь настоящего художника, который зрит вперед — на века вперед, или в корень — в смысле видит в любой юной дурнушке надежду на девичий расцвет.