Янтарная Ночь - Сильви Жермен

В полдень он сел на поезд, уходивший в Париж. Снова зарядил дождь, но такой мелкий — не дождь, а морось. Кто-то на перроне подошел к его купе и постучал в стекло. Он не мог рассмотреть, кто это, так как капли стекали по грязному стеклу, оставляя черные дорожки. Он опустил стекло и высунулся наружу. На перроне с непокрытой головой под дождем стоял его дед. Они смотрели друг на друга, словно никогда не виделись. Видели друг друга, как никогда еще не видели, — так близко. Их лица почти соприкасались, одно поднятое, другое склоненное. Дыхание одного увлажняло паром лицо другого. Они смотрели друг другу прямо в глаза, в полном молчании.

Смотрели друг на друга из такой дали. С разных концов времени. Золотая Ночь — Волчья Пасть, обремененный годами, которых он уже не считал, и таким грузом памяти с забвением пополам. Золотая Ночь — Волчья Пасть, древний сын своей матери-сестры, изгнанный из пресных вод, пять раз бравший жену, чтобы упрочить свое пребывание на земле, и семнадцать раз породивший детей. Золотая Ночь — Волчья Пасть, человек, переживший все войны и ни в одной не участвовавший, но отдавший каждой из них в заложники своих возлюбленных, своих сыновей и дочерей.

И Янтарная Ночь — Огненный Ветер, в свои семнадцать лет уже бунтующий против собственной памяти. Янтарная Ночь — Огненный Ветер, сын, преданный матерью, сирота, зачарованный своей скорбью и одиночеством, не знавший другой любви, кроме той чрезмерной страсти, которую питал к своей сестре. Янтарная Ночь — Огненный Ветер, рожденный после всех войн, придумавший для себя одного собственную войну. Безумное дитя мести, ревнивый подросток. Любовник слов.

Они стояли лицом к лицу. «Вы?..» — сказал в конце концов Янтарная Ночь старику, чье присутствие на перроне ошеломило его. Он так мало знал своего деда, который всегда держался на расстоянии, и, казалось, никогда не проявлял к нему большого интереса. Янтарная Ночь не мог поверить, что старик пришел ради него. Первый свисток, известивший об отправлении поезда, разнесся по перрону. «Там, — сказал старик, — там… куда ты уезжаешь…» Но он не находил слов и, казалось, был сильно взволнован.

Янтарная Ночь ждал, все так же склонившись к нему. Раздался второй свисток, двери захлопнулись. Старик вздрогнул, в глазах вспыхнула паника. «Там, — опять начал он, — в городе, куда ты едешь… есть один парк… аллеи посыпаны гравием… если когда-нибудь…» Прозвучал последний свисток, тотчас же тряхнув вагоны и отбросив голос Золотой Ночи — Волчьей Пасти за пределы слышимости. Янтарная Ночь еще какое-то время свешивался из окна, глядя, как постепенно уменьшается силуэт его деда, оставшегося на перроне. Потом все исчезло — вокзал, Золотая Ночь — Волчья Пасть и даже пейзаж, утонувший в сероватой измороси. Янтарная Ночь опять сел, закрыл окно. Появление деда, как раз в момент отъезда, смутило его и даже раздражило. «Чего хотел от меня старик, — подумал он, — чего хотел со своими икающими „там“? Пусть они все отстанут от меня, потому что я уезжаю от них, наконец. Да, уезжаю, далеко от всех от них, и там — там — я о них и слышать не хочу!» Он забился в угол сиденья и разом заснул.

Тем временем Золотая Ночь — Волчья Пасть возвращался на хутор. Он и сам не знал, зачем отправился на вокзал, зачем повидал своего внука перед отъездом. Что он хотел ему сказать? Он не смог найти слов — ни одно слово не годилось, чтобы выразить то, что он хотел сказать. То, что он хотел высказать, было вне слов, глубоко во плоти, в его сердце.

«Там» — это там, в большом городе, до оккупации, где он встретил ту, что схватила его за сердце, чтобы никогда уже больше не отпускать; ту, которой предстояло, исчезая, навеки бросить его сердце в ад. Быть может, он хотел еще раз, в последний раз, увидеть поезд, уходящий в Париж? Быть может, он хотел сказать своему внуку: «Когда будешь там, сходи в парк Монсури, и хорошенько прислушайся к шагам женщин, идущих по гравию. Потому что я уверен: ее шаги все еще слышны там. Я-то их все время слышу. Ее шаги, такие упругие и спокойные, в аллеях парка, на городских улицах, в квартале Отёй, вдоль набережных… Твои шаги, Рут! Твои шаги — во мне, каждый миг, но твои каблучки разрывают мне сердце, стучат по моей памяти и дырявят ее… Твои шаги, Рут, твои шаги, что идут мне навстречу, и я жду тебя каждый миг, но шаги удаляются, не перестают удаляться, и я жду тебя вне времени… Твои шаги, Рут, что беспрестанно оставляют следы пепла по всему моему телу… О Рут! Твои шаги, что каждый миг удаляются от меня, твои шаги, низвергающие меня в ад… Рут, Рут!..» И он плакал, старый Золотая Ночь — Волчья Пасть, поднимаясь к своему хутору. Плакал, как не плакал еще никогда в своей жизни. Оплакивал потерянные шаги Рут. Плакал на ходу и, плача, топал по земле изо всей силы своих ног, словно хотел оставить позади себя следы собственных шагов, на случай, если Рут будет искать его… на случай, если его любовь вернется из смерти и попытается соединиться с ним.

Поезд въехал на вокзал. Янтарная Ночь — Огненный Ветер все еще спал, прижавшись головой к стеклу. Он проснулся медленно, тяжело, словно ему пришлось подниматься с большой глубины сквозь толщу сине-зеленых вод. Он был один в купе, где все еще витал жирный запах бутербродов с паштетом, колбасы и бананов, смешанный с душком темного табака, что свидетельствовало о недавнем присутствии нескольких пассажиров. Он взял чемодан и вышел в коридор. Вагон был пуст. Он сошел. Перрон уже тоже опустел. Все перроны. Моросило, совсем как в Черноземье. Янтарная Ночь — Огненный Ветер удивился всей этой пустоте. «Где же это я?» — подумал он спросонья. У него вдруг возникло тревожное впечатление, что он ошибся станцией. Собственно, ему показалось, что он вообще никуда не приехал. На больших щитах красовались надписи большими буквами, белым по синему. Он прочитал сквозь туман: «ПАРИЖ» и «ВОСТОЧНЫЙ ВОКЗАЛ». Это его успокоило лишь наполовину; чувство, что он попал в никуда, не покидало его. Он прошел по всему перрону, поскольку его вагон оказался в самом хвосте, прошел через здание вокзала. Но, перед тем как выйти на улицу, вдруг остановился, повернул и направился к залу ожидания. Он так желал и ждал встречи с этим городом, и вот, как раз когда ему надо войти в него, вдруг испугался. Он не чувствовал себя достаточно очнувшимся от тяжелого сна, измотавшего его в пути, чтобы тотчас же броситься на штурм города. Он был здесь чужаком. Испытывал потребность присесть среди толпы других чужаков — отъезжающих, ожидающих, тех, что проездом. Какое-то время он глядел на людей, спящих сидя, наблюдал за хождениями взад-вперед нетерпеливых, сновавших среди багажа, созерцал обеспокоенных, которые вздрагивали при каждом объявлении, скрежещущем из громкоговорителя, и беспрестанно отдергивали рукав с запястья, чтобы бросить взгляд на стрелки своих наручных часов, словно время было коварной и безумной пчелой, готовой упорхнуть в любой момент.

Наконец он вышел. Так и не увидев города, потому что сразу же спустился в метро, направляясь прямо в университетское общежитие, где ему предстояло поселиться. Но этой поездке в метро, казалось, не было конца, потому что он трижды ошибся на пересадке. Когда он достиг наконец места назначения, уже настал вечер. Вечер серый и влажный. Его комната оказалась тесной, желтая краска на стенах местами шелушилась. Все ему показалось мелким — помещение, кровать, стол, шкаф, окно, его собственная жизнь. Мелким и таким тусклым. Он бросил чемодан на кровать и сразу же вышел. Он уже нуждался в воздухе, в пространстве. В метро не сел, пошел пешком. Шагал наугад по улицам до самой ночи, прерывая ходьбу лишь для того, чтобы купить вафель или каштанов у торговцев на краю тротуара, не столько из-за голода, сколько от нечего делать, а главное, чтобы наполнить рот ощущением тепла. Ел на ходу, усеивая свои шаги кусочками слишком горячих каштанов, словно рассеянный и совершенно безразличный к своему пути Мальчик-с-пальчик. Он свернул на бульвар Сен-Мишель, дошел до фонтана. В зеленоватом, неверном свете уличных фонарей статуя Архангела-драконоборца, казалось, неуловимо дрожала, ставя под сомнение победу над злом.