Белый олеандр - Джанет Фитч

— Пожалуйста, — прошептала я.

— Пойдем, пора, моя хорошая. Надо идти. Дейви схватил резную шкатулку, морщась, как тогда от вывиха. Он поехал со мной в больницу, пожав плечами, когда кукольная женщина в черной рубашке попробовала его прогнать. В окне за нами бежала молодая луна — серебряный серпик.

— Расслабься, тебе надо расслабиться, — приговаривал Бородатый, вывозя каталку из машины. — Мы принесем твои вещи, ничего не забудем.

Потом двери закрылись, Дейви исчез за ними, и ночь поглотила его, поглотила их всех.

Пальцы матери опускались в воду среди мидий и морских уточек — сине-черных, остробоких. Красные, светящиеся неоном морские звезды взбирались на камни, окруженные жалящими актиниями и пурпурными взрывами колючих морских ежей. Она трогала их жесткую щетину, и эти вялые существа оживали, медленно тянули щупальца к ее пальцам, исследуя их форму и движения. Мать велела мне тоже потрогать их, но я испугалась. Только смотрела заворожено, как белая человеческая плоть касается этих пурпурных трубочек, преодолев границу другого мира, — чудеса на шестидюймовой глубине. Мать ощупала меня пальцами, как актиния, — мои руки, лицо, — и я тоже потянулась к ней.

El cielo es azul[24]. Мы приехали на Исла-Мухерес, Остров Женщин. Я была малышкой в выцветшем платьице, загорелой и босоногой, с белым пухом на голове, как у одуванчика. На улице, где мы каждое утро вместе с мексиканками стояли в очереди за горячими маисовыми лепешками, валялись обломки ракушек и панцирей. «Cual es su nombre? Su hija es mas guapa[25], — говорили они, — какая хорошенькая у вас дочка», — и трогали мои волосы. Кожа у матери облезала, как старая краска, глаза были синее неба, azul claro[26].

До этого мы жили в большом оранжево-розовом отеле, там был черноусый мужчина, от него пахло каким-то цветочным запахом. Такси, музыка, мать ездила куда-то в вышитых платьях с открытыми плечами. Потом черноусый исчез, и мы поехали на Остров Женщин.

Мать чего-то ждала там, я не знала, чего. Каждое утро, купив лепешки, мы шли с плетеной сумкой обратно в маленькое выбеленное бунгало, мимо домиков с решетчатыми окнами и открытыми, как выставленные рамы, дверьми. Сквозь них были видны картины на стенах, бабушки с цветными веерами, иногда книги. Мы ели креветок с чесноком, camarones con ajo, в пляжных кафе. Один рыбак поймал рыбу-молот и вытащил ее на пляж. Она была вдвое больше обычной рыбацкой лодки, все высыпали на пляж посмотреть на нее, сфотографироваться рядом с ее чудовищной головой. Голова эта была в ширину больше моего роста. Недобрая усмешка открывала батальоны мелких острых зубов. Теперь я пугалась, когда мать оставляла меня побарахтаться в ярко-синей воде. Что, если приплывет акула, вода окрасится красным, всплывут обломки костей?

Если я просыпалась, тут же появлялся демерол. Врачи в масках, мягкие руки медсестер. Цветы. Приторные улыбки. Капельницы, другие дети, перевязки, Том и Джерри по телевизору, шарики, люди в форме. «Ну, скажи нам, скажи». Schutzstaffel, полицейские. Как я могла описать им Старр в разорванной рубашке с тридцать восьмым в руках? Лучше было думать о Мексике. В Мексике лица были довольными, гладкими, как мыло. Это трескучее жужжание над ухом — всего лишь москиты в нашем бунгало на Острове Женщин.

Ночью было полнолуние. Что-то встревожило мать, и мы ушли, забрав только документы и деньги, зашитые в пояс у нее под платьем. На пароме меня вырвало. Мы отъехали далеко к югу, высадились на пляж и легли спать прямо там.

На следующий день мать танцевала на крыше с молодым парнем, Эдуардо, хозяином отеля. Все окна были открыты, из нашей комнаты было видно риф, — море чистое и выпуклое, как линза. Верхний этаж еще не был отделан, под пальмовой крышей висели гамаки, нам разрешили жить здесь сколько угодно. В Плайя дель Кармен мы были счастливы. Ездили с Эдуардо по городу в его черном «воларе», чувствуя себя очень богатыми, que rico! Хотя в городе было всего две мощеные улицы и единственный лоток с мороженым. На стенах отеля висели картины — чаще всего вулканы, покрытые снежными шапками. Дважды в неделю в Плайя дель Кармен прибывали яхты с туристами, тут же забивавшими пять этажей отеля, похожего на свадебный торт у самого моря. Мать раскладывала карты таро в пляжном кафе, пропахшем дымом от жареных pollo[27]и carnitas[28]. Я смотрела, как мужчина за стойкой длинным мачете нарезает мясо мелкими кусочками и укладывает на лепешки. В Плайя дель Кармен мы хорошо ели.

По вечерам Эдуардо играл на гитаре и пел цыганские песни вместе с гостями, а я раскачивалась в гамаке, как летучая мышь, завернувшаяся в свои кожистые крылья. Вечерами в воздухе было полно летучих мышей. Было много фруктов — манго, patanos[29], папайи. У меня по всему телу пошли волшебные круги. Стригущий лишай. Врач в серой бетонной больнице дал мне таблетки. «Когда мы поедем домой?» — спрашивала я мать. «У нас нет дома, — отвечала она. — Твой дом — это я».

Как она была прекрасна — босая, в синем купальнике и парео, обернутом вокруг бедер. Моя мать любила меня. Я и сейчас легко могу представить, будто качаюсь в гамаке и смотрю на нее, танцующую с Эдуардо. Ты была моим домом, мама.

Потом испортилась погода, и Эдуардо закрыл отель — сезон был кончен. Он уехал в Мехико, где жили его родители, сказал, что мы можем остаться, если хотим. Было грустно и страшно. Начал дуть ветер, мы закрыли ставни, ласковое море закипело и поглотило пляж, набегая на гроздевидные гиацинты. Туристов больше не было. Мы ели консервы, frijoles refritos[30], сгущенное молоко. В отель хлынули кошки — тощие, одичавшие или просто брошенные в конце сезона. Мать впускала их всех. Небо стало желто-серым, как синяк.

Дождь хлестал косыми струями, вода текла из щелей в ставнях, из-под дверей. Кошки прятались по углам, неожиданно задевая нас пушистыми боками или хвостами. Мать сидела за столом и писала при свете керосиновой лампы. Кошки были голодные, но мать не обращала внимания на их мяуканье, когда мы садились есть.

В конце концов мать закрыла отель, и какие-то студенты подвезли нас в Прогресо. Потом был воняющий рыбой корабль из Техаса. Капитан дал мне таблетку, и я проснулась на чьей-то койке уже в Галвестоне.

— Мы поймали ее, — сказал полицейский в белых носках, сидящий на моей кровати. — Хотела повидать мальчика, сказала, что идет к сестре. Ты же прекрасно знаешь — это она стреляла в тебя. Зачем выдумывать каких-то грабителей? Она же тебе никто.