Творческое письмо в России. Сюжеты, подходы, проблемы - Майя Александровна Кучерская

показывает, что эта метафора относится не только к нему как автору книги стихов, но и к целому ряду русских поэтов XIX века, подготовивших в своем творчестве появление символизма. К числу этих поэтов относятся Пушкин, Вяземский, Баратынский, Лермонтов, Тютчев, Фет, К. Павлова. Заметим, что творчество отмеченных автором поэтов неоднократно становилось предметом его разысканий не только как критика, но и как историка литературы319.

Заглавия разделов, и в особенности эпиграфы к ним, эксплицируют актуальную для русского символизма тематику русских поэтов XIX века. Так, например, эпиграф «Зову властительные тени» из стихотворения А. Фета «Сонет» («Когда от хмеля преступлений…», 1866) инициирует автометаописательный раздел «Властительные тени». В своем стихотворении Фет, противопоставляя поэта толпе, показывает, как в моменты внутреннего напряжения и тревоги лирический герой обращается к «наставникам», то есть к авторитетным для него предшественникам, и находит в этом успокоение:

…Зову властительные тени

И их читаю письмена.

В тени таинственного храма

Учусь сквозь волны фимиама

Словам наставников внимать…

Брюсов, в свою очередь, продолжает фетовскую тему и, описывая исторических, библейских или литературных персонажей (Моисей, Александр Македонский, Христос, Фауст и т. д.), сопоставляет их биографии с судьбой «я-поэта», моделируя разные версии исхода творческого пути лирического героя: от пророков до преступников320. Вместе с тем текст Фета, безусловно, внимательно отрефлексированный Брюсовым, еще раз имплицитно подчеркивает идею учебы у предшественников.

Обращаясь к поэтам прошлого века в «Зеркале теней», Брюсов находит темы, близкие не только символистам в целом, но и собственному творчеству. Так, эпиграф к разделу «Неизъяснимы наслажденья» («Все, все, что гибелью грозит, / Для сердца смертного таит / Неизъяснимы наслажденья») взят из пушкинской «маленькой трагедии» «Пир во время чумы» (песня Вальсингама, так называемый «Гимн во имя чумы»). Избирательность отражается уже в эпиграфе раздела, поскольку тему наслаждения перед лицом гибели в «Гимне чуме» Брюсов, безусловно, считает декадентской. В своем цикле он разделяет и сужает диапазон темы наслаждения до эротической темы («Le paradis artificiel», «В пустынях») и собственно темы наслаждения гибелью («Демон самоубийства», «На пляже», «Офелия»). У Пушкина же преобладает жизнеутверждающий пафос и под наслаждениями подразумеваются и приключения, и «упоение в бою», и звон бокалов, и «дыхание девы-розы». Как указывает В. Вацуро, «Пир во время чумы» наряду с несколькими другими текстами поэта («Египетские ночи», «В начале жизни школу помню я…», «Не дай мне Бог сойти с ума…») Брюсов считал произведениями, предвосхитившими символистскую поэтику321. В статье «Священная жертва» (1905) поэт заметил:

<…> Пушкин делил свои переживания на «откровения преисподней» и на «небесные мечты». Лишь в таких случайных для Пушкина созданиях, как «Гимн в честь чумы» <…> сохранены нам намеки на ночную сторону его души322.

Как показал Вацуро, брюсовский анализ поэтического наследия Пушкина остается по преимуществу «литературной декларацией символизма»323. Таким образом, в отличие от «Снов человечества», здесь Брюсов не стремится перевоплотиться всецело в поэта, эпиграф из которого берет для своего раздела324, но внимательно прочерчивает линии тематической, а иногда и образной преемственности, чтобы обогатить свое творчество именами ведущих поэтов предыдущего столетия. Тем самым поставленная в антологии задача продолжает реализовываться: художественный мир брюсовского творчества расширяется, только не за счет стран и эпох, а благодаря «освоенным» именам предшественников.

Раздел «Неизъяснимы наслажденья» не ограничивается диалогом с Пушкиным. Стихотворение «Демон самоубийства» (1910) предваряет эпиграф из тютчевских325 «Близнецов» («Есть близнецы – для земнородных…», 1849). Тютчев подчеркивал силу искушения, которое человеку приходится преодолевать, и зыбкую грань, отделяющую жизнь от смерти:

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений —

Самоубийство и Любовь!326

Тема самоубийства раскрывается и в тексте Брюсова. Как и в случае с Пушкиным, автор ограничивает тематику исходного текста, снова концентрируясь на популярной в литературе начала ХX века теме наслаждения гибелью:

В его улыбке, странно-длительной,

В глубокой тени черных глаз

Есть омут тайны соблазнительной,

Властительно влекущей нас…327

Вместе с тем в тексте проявляются и трагические мотивы, усиливающиеся в других стихотворениях раздела и книги в целом. Так, тема смерти становится одной из центральных в разделе (см., например, стихотворение «Офелия», 1911).

В других разделах Брюсов продолжает метаописательную линию, демонстрируя, как остальные обозначенные в книге поэты XIX века – Фет, Баратынский и другие предшественники нового искусства – отразили те сюжеты и темы, которые впоследствии разовьются в символизме и творчестве самого Брюсова.

Из системы «Зеркала теней», на первый взгляд, выбивается раздел «Под мертвой луною», озаглавленный по строке из стихотворения К. Бальмонта «На кладбище старом…»328 (1905). Несмотря на то что Бальмонт вошел в литературу еще в конце XIX века, он, как и Брюсов, был одним из наиболее популярных и авторитетных поэтов ХX века. Помещая Бальмонта в ряд предшественников, Брюсов мог преследовать противоречивые цели. С одной стороны, как историк литературы мэтр оценил по достоинству художественные достижения Бальмонта и вписал его в пантеон русских поэтов, творчество которых, как он сам показывает, является необходимой базой для современной лирики и возможным источником для учебы. С другой стороны, Бальмонт оказался в ряду предшественников, а не современников, и тем самым уже выходил из современного литературного процесса. Примечательно при этом, что название для раздела взято из текста Бальмонта не последних лет, а 1905 года, когда поэт, по мнению многих критиков, переживал наивысший расцвет собственного творчества329.

Минорная тональность стихотворения Бальмонта, отражающая переживания лирического субъекта о неизбежности смерти, сменяется у Брюсова печальными размышлениями о судьбах страны в первом стихотворении раздела330, которые продолжаются картинами собственной гибели или гибели надежд в остальных текстах («Зерно», «Цветок засохший, душа моя!», «Тяжела, бесцветна и пуста…», «Мечты любимые, заветные мечты…»). Раздел «Под мертвою луною» следует за разделом «Неизъяснимы наслажденья» и тем самым в контексте всей книги стихов является его логическим продолжением: за земные наслаждения приходит неминуемая расплата. Надежда на возрождение, однако, подсказана содержанием второго текста, «Зерно», коррелирующего с одноименной библейской притчей, а также финальными разделами книги – «Святое ремесло», «Грядущему привет», «Для всех», где задан вектор обращения к будущему.

Таким образом, выстроенная в «Зеркале теней» галерея поэтов-предшественников и тематические вариации на их темы реализуют в книге сразу несколько задач: с одной стороны, отображают актуальную для Брюсова иерархию литературных авторитетов прошлого, с другой