Клятва на мече - Николай Буянов

Бади Сергович осуждающе посмотрел на собеседника:

– Гоги встретил его там, на Тибете, во время раскопок. Наверное, это был предсказатель или колдун. Кто их разберет. Возможно, что он был и не совсем шарлатан…

– Что он сказал Георгию?

Потускневшие отцовские глаза бессмысленно глядели на свет сквозь пустой бокал чешского стекла. И рука с синими жилками чуть заметно дрожала – то ли от выпитого, то ли…

– Он предрек моему сыну скорую смерть.

– Да ну, – возмущенно сказал Колесников. – Не хотите же вы сказать, что поверили этим бредням.

– Я? – испугался Бади Сергович. – Я – нет, конечно, нет. Но вот Георгий… Он, кажется, поверил.

Медленный танец… Не вальс, не танго, а что-то томное, восточное, утопающее в сладкой неге. Пары перестали кружиться и как бы застыли, точно глубоководные губки, лишь чуть заметно покачиваясь, словно поддразнивая друг друга. Алла тесно прижалась к Георгию и положила голову ему на плечо – благо танец позволял.

– Что-то он не выглядит слишком удрученным, – раздраженно сказал Игорь Иванович.

– Э, надо знать моего сына. В нем огонь, азарт… Вызов. Тот старик ведь предсказал Гоги не просто скорую смерть – а насильственную смерть. Вот он и взбунтовался.

– Господи, да за что же? – вырвалось у Колесникова.

– За грехи наши, – туманно отозвался Начкебия-старший.

– Я обещала подарок, – прошептала Алла.

– Ты пришла… Чего мне еще желать? – Руки Гоги скользнули вниз по ее спине, к упругим ягодицам, обтянутым ласковым сиреневым крепом.

– Ты меня заводишь.

– Это плохо? – улыбнулся он.

– Хорошо. Хорошо, господи! Только не здесь…

И тут как раз медленный танец закончился. Магнитофон выдал какой-то совершенно убойный ритм, пары рассыпались, организовав мини-толпу, и запрыгали вразнобой. Даже Гранин вскочил, дабы продемонстрировать свою неплохо сохранившуюся форму (теннис два раза в неделю на бывших обкомовских кортах, сауна, бассейн). Гоги под общий разноголосый шум увлек Аллу в прихожую.

Там было темно и тесно. Она приподнялась на носки и жадно приникла к горячим губам Георгия, так, что он чуть не потерял равновесие.

– Однако, – прошептал он, полузадохнувшийся от поцелуя.

– Сам виноват, – хрипло рассмеялась она. – Я сто лет не ощущала себя женщиной.

– А не страшно?

– Страх возбуждает.

Ее глаза светились в темноте, будто кошачьи. Она тряхнула головой, и прическа рассыпалась, длинные волосы цвета платины заструились по плечам (дико дорогая краска, но того стоит). Гоги нежно поцеловал ее в шею, зарывшись лицом в ее волосы и вдохнув французский аромат (тоже нехилые деньги). Алла тихонько застонала и еще выше поднялась на носочки, потянувшись сильным телом. Ее нога согнулась, бедро потерлось о колено Гоги с внутренней стороны. Длинные холеные пальцы уже настойчиво искали «молнию» на брюках…

Чпок! Вспыхнул светильник в коридоре.

– Зинаида, ты? – спросил проректор, покачиваясь из стороны в сторону, как метроном. – О, пардон. Аллочка, вы прекрасны! Не видали мою дражайшую?

Откуда-то из недр коридора возник вдруг Януш Гжельский со следами помады на щеке.

– Славик, не нарушай тет-а-тет. Пойдем.

– Куда ты дел мою Зинку?

– Никуда, она давно в гостиной.

– Да? Ну ладно. Гоги, твое здоровье!

На тумбочке в прихожей вдруг нежно пропиликал телефон. Гранин, выцарапавшись из мощных объятий поляка, снял трубку.

– Да!

– Адрес установили, – тихо сказал голос на том конце.

– Какой адрес?

– Санаторий «Волжанка», номер двадцать два. – И последовали частые гудки.

Проректор недоуменно повертел трубку в руках.

– Чокнутый какой-то.

Наконец они убрались (Гоги с Аллой облегченно вздохнули). Она вдруг поймала его левую руку.

– Что это?

– Часы. Царапает?

Она забавно наморщила носик.

– Профессор… А носишь нашу совдеповскую «Электронику».

– Привык как-то.

Алла загадочно улыбнулась и положила ему на ладонь маленькую изящную коробочку.

– Привыкать надо к хорошему. Носи, дорогой.

Он приоткрыл футляр и присвистнул:

– «Ролекс». Ты королева, и подарок твой королевский.

– Нравится?

– Еще бы!

– Тогда выключи свет, – прошептала она. – Глазам больно.

– Игорь тебя искать не станет?

– Не думаю… Надеюсь, что нет.

На вокзал, провожать Аленку, они приехали вчетвером, втиснувшись в Гогину «девятку». («Вот смотаюсь на будущий год на симпозиум в Вену, – пообещал он, – и куплю что-нибудь поприличнее. „Мерседес», например. Вы никогда не катались на „мерседесе", дорогие дамы?")

Сам Игорь Иванович отрешенно смотрел в окно. А Аленка…

Аленка думала о дороге. Не о предстоящей, конкретно, а о дороге вообще. Той, от которой щемит сердце. О трогательных зеленых мордочках тепловозов, о металлическом голосе справочной, о гуле, стоящем в зале ожидания… Взрослые обычно серели лицом и вздыхали: для них вокзал был связан с тяжелыми баулами, мокрыми, отвратительно пахнущими простынями, злыми на весь мир проводницами. («Чаю? Еще чего! Я вам не нанималась титан растапливать по десять раз на дню!») Ничего положительного. Дорога у них ассоциировалась с неудобствами и досадой.

Поезд все никак не хотел отходить, Игорь Иванович топтался поодаль и время от времени с грустью поглядывал на большие вокзальные часы. Сначала Аленка с некоторым раздражением подумала, что отец просто ждет, когда же поезд наконец тронется и затянувшееся прощание завершится. А потом вдруг поняла, что он, наоборот, изо всех сил оттягивает этот момент… Она поймала его взгляд.

«Я буду по тебе скучать», – сказала она одними губами. «Я тоже. Я очень люблю тебя». – «И я тебя люблю».

– …жареного ешь поменьше. Ты знаешь, тебе это вредно, – нервно произнесла Алла Федоровна.

– Я помню, мам.

– У открытого окна не сиди, простудишься. Попроси нижнюю полку. И, как приедешь, сразу дай телеграмму, чтобы я тут не тряслась.

Цепкий взгляд Аллы Федоровны прошелся по дочери, как рентгеновский луч на таможне. Она в двадцатый раз одернула на Аленке легкую «адидасовскую» курточку, поморщилась от вида висевшей на плече объемистой брезентовой сумки. («Ну абсолютно не в тон. Говорила ей, дуре: возьми ярко-голубую, ту, что Георгий привез из Ирана. Нет, уперлась. Пойми поди современных детей».)