К нам едет Пересвет - Захар Прилепин

Губы, подрагивая, кривятся — и ожидают, что ты, искушенный, вкусишь всякий розовеющий плод, коснешься любого ненужного тебе цветка, разменяешь живую душу и райские сады на скоро остывающий жар земной.

Впрочем, иногда мне кажется, что не только Дьявол, но и Господь искушает тоже.

Никто не знает, какими путями правят человеческую душу. Трудно понять, как помогают человеку не избегнуть своей судьбы и не миновать пути предначертанного.

Впадая в ересь, думаю, что порой Господь осознанно и милосердно вводит человека в искус и после уже наделяет искушенную душу болью и раскаяньем. Потому что — как же иначе пришла бы эта боль, откуда взялось бы раскаянье, если бы не пережил человек искус?

Или порой искушают одних — скажем, правителей России, — дабы научить других скажем, граждан России. Первые идут на искус, пропитываются искусом как уксусом, превращаются в плотоядных и жадных нелюдей. От вторых ждут, когда они перестанут смотреть на все сломанными глазами и говорить об этом вывихнутым языком.

Проще говоря, Господь бросает в жертву искусу одних, других спасая. И те же законы, что действуют в целых государствах, на огромных континентах, действуют и в самых малых семьях, меж мужем и женой, родителями и детьми.

Дурной, не противящийся искусам ребенок учит родителей тому, что они сами были либо дурны, либо малоумны. Дурная, впавшая в искус жена учит мужа, что он был глух. Дурной, искусившийся муж учит жену, что она была слепа.

Как же Господь объяснил нам тогда, кто мы, если б он не искушал ближних наших?

Наши ближние — зеркало наше. Надо смотреть в это зеркало и видеть себя. Видеть, а не кричать: за что же так со мной поступили ближние мои?!

Посмотри внимательно — и все увидишь. Это единственное зеркало, которое всегда у глаз твоих. Разобьешь — принесут и поставят другое, не менее, а то и более беспощадное.

Есть у искушения и другая сторона.

Вся культура мировая вскормлена больным искушением, с одной стороны, и виной пред Богом — с другой.

Чуждый искусов художник и писатель разом превращается в тоскливое существо, изрекающее истины непреложные, однозначные и монотонные. Не интересные никому.

Что такое Данте, Рабле и Леонардо без их искушений? Представить ли вне искушений гуляку Пушкина, игрока Достоевского, путаника и ревнивца Льва Толстого, сластолюбца Тютчева?

К чему нам лишенный искушений Байрон, лишенный искушений Гоген, лишенный искушений Уайльд?

Весь Серебряный век русской поэзии — чудовищное искушение и ересь, и всякий русский поэт раз за разом заслуживает проклятие и гибель, оттого жизнь поэта так стремительна и коротка.

Другой вопрос, что, призывая ад в свою душу, поэт и художник руководствуются вовсе не человеческими нелепыми страстями, но постигают мир во всей его болезненной красоте и жути, убивая себя тем самым.

Отсюда богоборчество Горького и Маяковского. Безбожная жуть Сологуба. Жуткий, женский, кромешный хаос Цветаевой. Дьявольщина Леонида Андреева и тотальное разочарование в человечестве Леонида Леонова.

Отсюда Мастер и его Маргарита в исполнении Булгакова, антихристианская книга, столь любезная всякому нищему духом человеку, которого история Михаила Афанасьевича зачастую смешит, а должна бы вызывать страх и больной трепет.

Отсюда Есенин, который в 1918 году «тело, Христово тело» выплюнул изо рта, а в 1925-м, всепростивший и ясный, как рязанское небо, попросил его положить умирать под иконами в русской рубашке.

Не нам, суетливым и думающим только о себе и о своем отражении в нескольких зеркалах, наследовать этому страшному пути, пути художника и поэта.

Дела на Земле, кажется, обстоят столь печально, а мир впал в такое непотребное и неустанное зло, что искушать человека впору добром.

Ведь в чем смысл изначальный искуса? В том, что, по замыслу, в мире есть добро, и добро обильно, а люди ведомы чаще всего человеческими, но не звериными страстями.

А когда всё наоборот и человек погряз в дурном искусе, как в теле своем, только и остается что выманивать человека на белый свет из сумрака искушением сделать доброе дело.

Иди сюда, человек. И будь человеком. Искушаем тебя нежностью к ближним, ясным взглядом на мир, честным сердцем и прозрачной душой.

2006

Судьбу не обманешь, не свяжешь ей шнурки на ботинках, не вывернешь рукава, чтобы сделать ее посмешищем. Но пробовать надо.

Мир полон случайностями, совпадениями, тем, что мы называем «мистикой» и что на самом деле мистикой не является. Я бы назвал это «божественной иронией».

Есть божественное милосердие и есть строгость. Об этом мы не раз слышали. Но в последнее время мне все чаще кажется, что Бог относится к нам еще и с нежной иронией, можно даже сказать, с юмором. Как забавно он правит нашу нелепую жизнь, как сталкивает лбами тех, кто ищет друг друга, как легко уводит от встречи тех, кто друг другу не нужен, как украшает судьбы новогодней мишурой, подарками под елкой, звездой путеводной, — в общем, всем тем, что мы знать не хотим и видеть не видим, сколько бы нас ни тыкали в это носом.

Знаете, как бывает, когда ты хочешь покормить щенка или котенка, выкладываешь у него перед носом сладкую косточку, а он делает дурацкие круги, лезет к вам в руки, что-то ищет в ладонях, и вот вы уже начинаете сердиться: «Ну что ты за дуралей такой! Да вот же, вот я тебе положил вкуснятку!»

Все равно не видит. Тогда вы встаете и уходите, а он еще бежит за вами, то ли радостный, то ли уже немножко раздосадованный: как же так, позвали, а пожрать не дали…

Вот и мы так же. Лезем прямо в ладони, делаем глупые круги, а все уже рядом лежало.

Или вообще никуда не лезем. Сидим, в окно глядим. Ждем у моря погоды, у неба ветра, у земли плодов.

Что случалось в Новый год в позапрошлой жизни — ну, то есть в детстве, — я не очень помню. Запомнились новые года жизни нынешней — как раз с той поры начавшейся, когда пришелся мне впору белый пиджак новобрачного, а моей невесте — воздушная фата и платье, красивое, как колокольчик.

Случилось это зимой, неподалеку от Нового года, и вот уже десять лет, как мы празднуем сначала день свадьбы, а потом смену календаря на стене.

И, скажу я вам, народная примета о том, что как встретишь Новый год, так его и проведешь, действует неукоснительно.

Первый Новый год мы встретили, удивленно глядя друг на друга: как же так случилось, что мы, два еще вчера посторонних человека, живем теперь вместе, что бы в связи с этим предпринять такого?

Второй Новый год я работал вышибалой в ночном клубе: обычная смена стоила сто рублей за ночь, а новогодняя — сто восемьдесят. За восемьдесят рублей я забил на волшебный этот праздник: мы были с женою голы, как соколы.