К нам едет Пересвет - Захар Прилепин

Помнится, к примеру, как однажды мы с любимой провели на горячих песках возле реки Керженец дней, наверное, пять. Мы лежали недвижимо, как ящерицы, иногда, впрочем, отползая к воде. Окунувшись, я извлекал из песка возле берега бутылку вина или пару пива и отползал на лежанку из старого покрывала.

К вечеру я выпивал 6–7 литров разнообразного алкоголя, ни на минуту не пьянея. Жара стояла в сорок градусов, и счастье мое было нестерпимо.

Это было огромное время! Оно никак не могло кончиться!

За те дни я передумал всю свою жизнь, потом еще очень долго не думал вообще ни о чем, потом неустанно смотрел на воду, потом еще дольше вглядывался в лес на том берегу — каждое дело отнимало у меня в реальном времени не менее ста еле истекающих часов. И все это, говорю, вместилось в пять дней. Определенно, каждый день пошел за месяц.

Все врут, когда говорят, что счастье мимолетно, а жизнь состоит из череды нудных дней. Я хочу думать, что все, черт возьми, наоборот. Счастье никак не может кончиться, оно неотступно и навязчиво. А будни — пролетают, даже не задевая быстрыми крыльями; порой даже обидно, что нельзя схватить эти будни за их стремительный хвост. Как бы так научиться, чтобы лето было всегда, даже если вокруг снега, и в них потеряны наши калоши, и ноги мерзнут, и мама недовольна.

К финалу зимы, что греха таить, действительно устаешь: наша природа подъедает редкие русские витамины, леденит кровоток, ослабляет мозг бессонницей, леностью и вялостью.

К марту очень хочется спать, и ты никак не можешь распуститься с первой весенней почкой.

Бывая за границей, я очень понимаю, отчего люди там не едят… нет, даже так: на наворачивают тяжелой ложкой суп, щи, борщ! не потребляют по сорок пельменей сразу! не режут сало огромными кусками! не пьют водку стаканами! и даже хлеб не едят — в тех количествах, в каких едим его мы. Потому что нам, блин, холодно — а им, блин, нет. О, и блины еще там не потребляют — с рыбой, с вареньем, с мясом, с творогом. И творог тоже не едят — такой, какой едим мы: настоящий, белый, калорийный, крепкий настолько, что его можно использовать в качестве замазки для постройки крепостных стен.

Нам холодно и неуютно, мы предпочли бы спать зимой, как наши медведи, но всю зиму мы, напротив, ходим на работу, бродим по холодным цехам, коридорам, офисам, месим снег, кутаемся в тяжелые одежды и крепимся, крепимся.

Даже сегодня, когда воочию настало глобальное потепление и русская зима объективно потеряла свой авторитет, — даже сейчас у нас холодно, осклизло и гадко, и изморозь всегда ползет по спине, въедаясь в позвоночник.

Мы гребем всеми конечностями навстречу маю и даже апрелю — потому что наше лето, вовсе не жаркое, но такое сладкое, славное, сердечное, начинается именно тогда. И длится, скажу я вам, минимум до октября.

Мы будем испытывать очевидные неудобства, но искупаемся все равно именно в мае, желательно первого числа. Но если не выйдет, то 9-го, в День Победы, — наверняка.

Потом нас будет покрывать легким ледяным туманом, но мы пролежим на пляже до октября.

И благодаря этому мы все-таки наберемся сил, мужества и смелости для того, чтобы стремительно преодолеть эту краткую, нестерпимо краткую, невыносимо краткую, почти незаметную — скорей бы она уже кончилась — зиму!

Зима будет хватать нас за ноги, срывать эти самые треклятые калоши, сжимать наши уши в ледяных своих варежках, задувать в глаза хлесткой пылью, но мы проберемся сквозь нее к своему берегу, где, все тот же, стоит тихий лес, и река течет неслышно, и в реке вот уже не первую сотню лет прикопаны мои бутылки с вином, пивом, портвейном, ромом и прочими чудесами.

О, какая у них выдержка, у этих напитков! Как упрямо они ждали и ждут меня! И какая выдержка у нас, потому что мы доживем до этой минуты. Чего бы это нам ни стоило. Даже не заметим, как доживем. Скоро лето, любимая, скоро лето! Я почти уже себя убедил в этом. Еще совсем немного, и мы опустим эту мерзкую температуру. Опустим ее, как последнего дворового негодяя, она того заслуживает — ведь именно она своровала наше тепло, нашу нежность, наше летнее горячее сердцебиение.

Нет терпения уже терпеть все это, нету его.

Скоро лето, моя дорогая, скоро счастье. Вот оно уже, у самой кромки зимы.

…Черт, отчего же я так мерзну до сих пор.

2007

На эту детскую площадку я приходил каждый вечер с первой своей школьной подругой, и она учила меня целоваться.

Вокруг площадки и поныне стоят три «хрущевки». В одной из них, на пятом этаже, жили мои родители и я с ними, советский школьник.

Действие происходило в городе Дзержинске — это полчаса езды от Нижнего (тогда еще Горького), если по трассе. Но фактически два названных города сливаются воедино своими заводскими зонами. Еще в своей давней, французского периода, книжке «У нас была Великая Эпоха» Эдуард Лимонов, к которому мы еще вернемся в этой статье, называл Дзержинск пригородом Горького.

Той великой и бурной эпохи, о которой писал Лимонов, я не застал. Сидел себе на пятом этаже, смотрел в окно, даже не курил еще — так был счастлив.

На первом этаже нашей «хрущевки» находился детский садик, и днем на площадке раздавался ребячий гомон. Птенцы в разноцветных куртках топотали в разные стороны, а строгий воспитатель неустанно собирал разбегающуюся стайку. Я видел все это из окна, удобно устроившись на подоконнике.

Площадка была окружена красивыми разросшимися деревьями и вид, как мне казалось, имела самый прелестный: зелень, дети, качельки, лавочки, теремки… «К тому же я там вчера целовался в течение нескольких часов», — так я мог думать, томясь от подростковой гордости.

Тогда я учился в девятом классе, а когда закончил десятый, как раз завершилась советская власть.

Сидя на подоконнике, я стал замечать, что помимо влюбленных и подростков, распивающих нехитрый алкоголь, в садик стали забредать печальные дети новых времен — бомжи.

В те годы еще не было принято вешать пудовые замки на ворота детских садиков и обносить их двухметровыми заборами, посему бомжи беспрепятственно проходили в теремки и разбирали там свои котомки.

Пока я сидел на подоконнике, а бомжи дневали и вечеряли, любопытные люди вскрыли городские архивы. Новые времена все-таки, надо было кого-нибудь срочно разоблачать.

И в один тихий день наша площадка стала городской достопримечательностью, которую, правда, гости города вовсе не спешили посещать и осматривать.

Где-то в архивах обнаружился документ, согласно которому именно под этой детской площадкой в 1930-е годы был вырыт могильник для скотины. В числе иных невинно убиенных животных зарыли в могильнике и овцу, больную сибирской язвой. Может быть, даже и не одну овцу, а несколько.

В те далекие годы нашей улицы не было вообще: здесь кончался город Дзержинск. Лишь много десятилетий спустя возле позабытого могильника разместили вокзал, понастроили домов, превратив край в центр.