Рад, почти счастлив... - Ольга Покровская

Заведение Миши было маленькое. Миша относился к нему влюблённо, и потому всё в нём оказывалось лучше, чем предполагал прайс-лист. Особенно посетители. Их Миша селекционировал тщательно. Не то чтобы гнал негодных, но тех, кто был ему мил, опекал столь чутко, что они становились завсегдатаями.

Несколько симпатичных лиц взглянуло на них, когда они вошли, и Ивану захотелось немного состариться, чтобы не подводить Ольгу Николаевну своей чрезмерной молодостью. На миг ему стало горько за маму – если б она была молода, сколько нашлось бы для неё у Миши друзей и поклонников! Чтобы изгнать эту горечь, Иван скорее попросил для себя и для мамы чудотворный напиток. Был у Миши в коллекции густой переслащённый чай с лимоном. Иван любил этот чай и немного его побаивался. Он вызывал из памяти счастливое время школьных простуд, поездки к родственникам, почему-то – детские лыжи на ремешках… «Психоделично, не правда ли?» – гордился Миша.

– А я никогда не клала столько сахару, – сказала Ольга Николаевна, задумчиво пробуя чай, и в голосе её слышалось сожаление о зря мелькнувших годах.

У Миши мама согрелась, изящество вернулось к ней. Уходя, она сама задула свечку и преподнесла любезному хозяину улыбку с благодарностью за уют и бесподобное «тирамиссу».

– «Тирамиссу» – это банальности, – возразил Миша. – Вот на Рождество у нас был фантастический дрезденский штолен – но только с двадцать четвёртого по седьмое. Вы пропустили!

– А нельзя, – спросил Иван, – испечь штолен без Рождества?

– Не святотатствуйте! – обиделся Миша. – Вы лучше приходите ко мне на Пасху. На Пасху у нас будут куличи – вы не знаете, что это за прелесть! Будете рассказывать потомкам.

– До Пасхи ещё полгода, – сказал Иван.

– Во-первых, меньше, – понизив голос, сообщил Миша, – Можете мне доверять – я считал. Но даже если бы! Послушайте меня, господа, полгода это что? Пшик! Вы не заметите.

– Он что, из Одессы? – спросила мама, когда они вышли. – Да нет… – смеясь, сказал Иван. И ещё долго не уходила улыбка, потому что Миша одарял щедро.

* * *

Несколько последующих дней Ольга Николаевна провела в трудах по искоренению евроэгоизма: в бабушкиной квартире собралась вымыть окна, но помешал мороз. За мытьём посуды побила чашки и нечаянно хрупнула дедушкины очки, присев к нему на диван поговорить. Всё это были небольшие, но обидные промахи.

Забота о ближних не удавалась маме. Она никак не могла приладить руки и сердце к этому давно забытому делу. Даже уличные собаки не попадались ей, когда она выходила с косточками.

Видя сказочную неуклюжесть её усилий, Иван заподозрил ошибку, и в голову ему пришла простая мысль. Он подумал, что мамино призвание – в лёгкости. Сколотить из неё надёжную стену для дома нельзя. Да и вообще, что за дурная причуда – награждать весело устроенного человека своей угрюмой склонностью к милосердию?

Так рассудил Иван и с тех пор буквально молился атлантическому циклону, чтобы тот допустил в своих мрачных владениях голубую дыру. Через неё маме посветит солнце, и тогда, взяв коньки, она поедет в парк на каток, или влюбится в ярко освещённого солнцем прохожего. В общем, как-нибудь скинет с себя педагогический гнёт своего сына.

Как-то утром он проснулся от шума. Это был стук роняемых вещей. Хлопнула дверца шкафа. Прямо из сна Иван телепартировался в мамину комнату и застыл на пороге.

Он увидел прекрасное зрелище – то, которого ждал! Мама сидела среди разваленной на полу обуви и примеряла кроссовки – всё не годилось!

– Доброе утро, милый! – озабоченно произнесла Ольга Николаевна. – А ты-то бегаешь?

В окне маминой комнаты Иван заметил пегий дым из далёкой трубы, распустивший по зимней голубизне свои кудряшки. Облачность ушла. Два самолёта, пролетавших давно, украсили чистое небо большим розовым крестом.

«Прощай, брат циклон!» – подумал Иван, и, возвращаясь взглядом к маминому обувному развалу, спросил:

– Ты, наверно, не помнишь, мама, какая у нас зима. Как ты собираешься по ней бегать?

– Это ты не помнишь, какая у вас зима! – возразила Ольга Николаевна. – Давно уже тёплая, европейская! – и объявила, решительно зашнуровываясь. – Всё, я берусь за жизнь! Жалею, что поддалась самоедству и испортила столько прекрасных дней. Если человек обвяжет себя своим прошлым, как гирями, – много ли он пройдёт? Нельзя всю жизнь корить себя за двойку в первом классе!

Иван кивнул. Ему нравилось, как юно, по-девичьи, выражается его мама.

– Если будешь бояться грехов, – продолжала Ольга Николаевна, надевая куртку и шапочку, – тогда ты и с места не сдвинешься – так и просидишь в клетке. Посмотри на себя! – она энергично оглядела сына. – Ты, как богатырь, которого по плечи врыли в землю!

Иван невольно шевельнул плечами.

Мама попружинила на носках, проверяя натяг шнуровки.

– Так ты не пойдёшь? – спросила она, берясь за ручку двери. – Очень зря!

– Я тебя подожду, – сказал Иван. – Что тебе сделать на завтрак?

И хотя мама ничего не заказала, и, кажется, даже ушла обиженной, Иван почувствовал, что день задался. Он сходил померить давление бабушке с дедушкой – оба результата ему понравились. Тогда он подумал: может быть, и жизнь задалась?

И не ошибся. С того утра, как мама отправилась бегать, в их доме начались перемены. Ольга Николаевна вызвала мастера, и сломанная посудомойка вновь забурлила. Её маленький водопадик, заводимый на ночь мамой, не давал Ивану уснуть. Разобравшись с посудомойкой, она подстригла герань и упразднила вечную половину одиннадцатого, купив для кухонных часов батарейки. С той поры, если Ивану случайно доводилось застать знакомое расположение стрелок, он улыбался ему, как другу.

Вещи были разложены, пыль сметена, а Ольга Николаевна всё ещё не растратила силы. Тут Иван проявил фантазию и принёс ей мольберт. Не то чтобы мама имела склонность к живописи, но не опробовать эту гордую доску она не могла. Ей захотелось нарисовать зимнее солнце, спасшее её от уныния, и морозную дымку, и сахарный иней. Иван удивился маминой смелости. Столетиями люди бились над этой дымкой, а она собралась взять коробку акварели «Нева» и в одночасье довершить их усилия!

«Ну что ты! – утешила его Ольга Николаевна. – Я только смешаю краски!»

И мешала их по памяти и с натуры несколько дней подряд, пока не ушёл задор, какой бывает в начале всякого дела. Её лучшими достижениями стали две палитры: зелёно-оранжевая, с лавандовой просинью – в память о природе мест, где она проводила отпуска, и зимняя, розово-дымная, та самая, на счёт которой опасался Иван. Над обеими Ольга Николаевна трудилась с чувством ответственности – как если бы выбирала ткань себе на платье.

В дни маминого увлечения они ходили на охоту за дымкой к реке. Всё, что нужно, там было – и розовое, и жёлтое, и голубое. На другом берегу нежно дымились городские кварталы. Небо над ними было похоже на мягкий хрусталь, как если бы его голубую твердь растушевали по краю. Снег на реке сиял. Невесомость картины нарушал еловый лес, грубо черневший по дальнему берегу. Его хотелось стереть ластиком, но, должно быть, и он был к месту. Иван не желал верить в случайное совершенство пейзажа, ему было приятно положиться на вкус природы, посеявшей вдоль берега ели.