НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов

Начальник администрации был ошеломлен масштабом наглости еврея и енота. Ночь напролет он провел у дверей спальни первого лица. Но ворчания не было. В этой тишине начальник уловил распоряжение: оставьте все как есть.

И оставил.

Беззащитная плоть русской литературы

Я вынужден сделать пренеприятное замечание. Увы, наш коллектив поредел. Профессор филологии отсутствовал — передо мной на столе лежала справка из скорбного медучреждения, куда он был срочно госпитализирован. Более подробно я говорить не могу: медицинская тайна.

Приведу лишь скупые факты. Поздним вечером того дня, когда мы отважились исследовать кремлевский период жизни Эйпельбаума, профессор филологии начал беседовать с геранью. Наше присутствие его не смущало, он общался с цветком ликующе и бессвязно (цитировать не стану, возможно, это тоже область медицинской тайны).

Применив мягкую силу, мы отвели филолога в его комнату и запрели дверь с внешней стороны. Невзирая на мольбы профессора, мы не отдали ему герань — единственную, по его словам, «достойную собеседницу».

Мы надеялись, что столкнулись с временным помутнением рассудка, но увы! Наутро нам пришлось вызвать санитаров. Повязанного профессора, вопящего про «радость и свободу», увезли в клинику четверо мрачных мужчин. Перед погружением в машину филолог воскликнул, обращаясь к нам, потрясенным и сочувствующим: «Не допустите извращенца к плоти русской литературы!»

Обдав нас зловонным газом, машина исчезла.

Помутнение профессора произвело на нас неизгладимое впечатление: в нашем коллективе что-то незримо и неизлечимо сдвинулось, но мы попытались забыться в работе…

Свистите в сталинский свисток!

Натан парил над Россией все выше и беззаконней, все обольстительней и неподсудней — парил, обещая и обольщая.

Сентиментально настроенные политологи — а таких у нас большинство — назвали этот период в жизни страны и Натана «От иронии к истине». Именно к этому периоду относится намерение Эйпельбаума возродить культ Сталина.

На Всероссийском Демократическом Собрании, проходящем в Петербурге, Натан объяснил настороженным либералам, что намерен довести ситуацию до крайней степени абсурда:

— Потерпите, свободолюбивые — я же терплю! Усмирите демократические позывы — я же усмирил! Я тут такую пандемию сталинизма устрою, что народ ужаснется и возопит: «Демократии! Либеральной демократии!»

Лица вольнодумцев выражали недоверие. Тогда Натан воскликнул:

— Дайте качнуть маятник до роковой точки! Тогда он ринется в другую сторону и размозжит эту власть к чертям!

Пока члены Демократического Собрания пытались вообразить сокрушительный политический маятник, на кафедру, уступленную Натаном, взошел Тугрик и сразу признался в «тайной любви к демократии и правам человека, которым, увы, не время сейчас расцветать».

— Но это не значит! — вскричал енот. — Что вы отправляетесь на обочину исторического процесса! Тысячу раз нет! Мы с господином Эйпельбаумом разработали для вас план действий в демократическом подполье, чтобы сохранить вашу безопасность и не позволить утратить самоуважение. Ведь на вашем самоуважении зиждется будущее России.

— Что предлагаете? — раздался голос из зала, исполненный нетерпения и недоверия. Принадлежал он руководителю челябинского отделения, самого бойкого и непокорного. — Мы видели ваши с господином Эйпельбаумом подвиги. Мы восхищены вашим бесстрашием, но многое нам кажется странным, даже сомнительным… Вот вы, например, кто?

— Я?! — кисточки на ушках енота задрожали от обиды.

— Да. Кто вы?

— Я — часть той силы, что вечно хочет…

— Перестаньте! — присоединился к челябинцу демократ из Екатеринбурга. Непокорный Урал требовал ответа.

— Я истинный либерал родины вашей, рожденный в Гималаях для спасения России, — гордо произнес енот.

Демократическое Собрание вздохнуло — коллективно и осуждающе: дураков тут не водилось. Вернее, никому не было нужды дураком притворяться.

Представитель челябинского отделения не сбавлял темп атаки.

— Ответьте прямо на прямой вопрос: вы сотрудничаете с властью?

— Власть так обширна, что не сотрудничать с нею невозможно, — чистосердечно признался енот.

— Вы! Вы сотрудничаете?

— Сотрудничаю, да, — бесстрашно заявил Натан и добавил с еще большей отвагой: — Но исключительно с целью запуска механизма ее самоуничтожения. Вам не кажется, что я в этом уже преуспел?

— Самоубийца! — подскочил над трибуной енот и, задней правой лапкой наступив на микрофон, зааплодировал передними. Овации Тугрика были печальны, почти траурны. — Разве можно такое декларировать открыто? — обратился он к залу. К овациям енота присоединилось с десяток ладоней, но, увы, сотни бровей были все еще нахмурены.

Раздались голоса, поддерживающие челябинского оратора. Кричали, что «не верят человеку, который хоть один день провел в Кремле».

— А Натан — это всем известно — провел там неделю! — возмущался демократ из Вологды.

К несчастью, кто-то из делегатов Демократического Собрания одной ненастной ночью бродил вокруг Кремля и увидел Эйпельбаума в фуражке маршала Жукова, вопящего с Боровицкой башни: «На Киев! На Праааагу! На Варшааааву! Пакарииить!»

По рядам пронесся слух, что Эйпельбаум без брезгливости, а даже с энтузиазмом примерял кровавые одеяния Грозного и Сталина, которого, как сейчас выясняется, намерен еще и воскресить.

Звучали и голоса прохладно одобрительные, но в общем гуле преобладали сварливость, недоверие и скепсис. Оглядывая взволнованное Собрание, енот боролся с разрастающимся комком в горлышке.

— Боже мой, — восхищенно шептал Тугрик в микрофон. — Разноголосица… Выражение недоверия… Только среди вас я дышу воздухом свободы. Вы видите: я — енот, я — животное, но даже вокруг меня снуют стаи жополизов. Ради получения своей доли власти они готовы и на это! Здесь все свои, потому я скажу без обиняков: мое подхвостье теперь всегда чисто.

Либеральная молодежь расхохоталась.

Лица людей почтенных тронула слабая улыбка.

— Вы мне не доверяете, готовы со мной сражаться, настроены критически, и это меня восхищает! — горестно ликовал енот. — Значит, ум ваш бодрствует, а дух крепок, значит, не омертвел еще род человеческий! Но ваша же непреклонность повергает меня в печаль. Потому что нет у меня политических сил, чтобы пробиться сквозь толщу