Дом малых теней - Адам Нэвилл

Занавес раздвинулся, и Кэтрин увидела ту самую сцену, которую сейчас закрывал экран. Только в фильме на заднике сцены в мельчайших деталях были изображены подземелье со множеством влажных камней и одинокое зарешеченное окошко. Деревянные декорации опускались сверху.

Замызганная, безвольно висящая на цепях фигура пыталась поднять деревянную голову и посмотреть в камеру. Лицо было перепачкано темной жидкостью, отчего некоторые из черт стали неразличимы. Но на резном деревянном лице отчетливо выделялась аккуратная бородка, характерная для мужчин елизаветинской поры. Лицо у марионетки было печальным, но благородным, даже царственным, что вызвало у Кэтрин ассоциации с Христом и Карлом Первым одновременно.

Печальный утонченный лик обрамляли темные густые кудри, спадавшие на льняную запятнанную блузу; наряд довершали рваные лосины. Ступни ног были непропорционально крупны и покрыты белесым пушком.

Голова наклонилась и шевельнулась, произнося какие-то слова. Если бы фильм был звуковым, арестант, скорей всего, вещал бы о своих бедах. Кэтрин поймала себя на том, что испытывает облегчение из-за отсутствия звуковой дорожки.

Занавес закрылся. И открылся снова.

Во второй сцене арестант выглядел еще более скорбным и несчастным; он стоял возле деревянной скамьи в суде или каком-то обветшалом административном здании. В этой сцене по явился второй персонаж — жутковатый человек-заяц, яростно жестикулирующий тонкими передними лапками. На морде зайца ярко горели глаза — громадные и абсолютно белые. Вокруг распахнутого рта, черного и мелкозубого, посверкивали остатки усиков. Кэтрин совершенно точно видела эту мерзкую голову на одной из кроваток в детской.

Обвислое тело зайца торчало из деревянного ящика, служившего трибуной. Мех на его груди был потрепан и блистал проплешинами. Отчетливо проступали два ряда сосков. Заяц был облачен в черную мантию и шелковый парик и, должно быть, председательствовал в суде над человеком. Во всех последующих сценах он один имел отчетливо человеческий вид.

Когда занавес вновь открылся после сцены суда, действие пьесы перенеслось на убогую, заваленную мусором улицу. На мастерски прорисованном заднике проглядывали кучи грязи и скособоченные домишки. Теперь арестант был водружен на колесо, с обода которого свешивалось его измученное, но гордое деревянное лицо.

Декорации тоже поменяли. И хотя нарисованы они были отменно, новый задник придавал дерганым, но пугающе реалистичным движениям марионеток на сцене слегка умиротворяющий оттенок искусственности. Их перемещения по сцене были настолько аутентичны, что Кэтрин пришла к убеждению, что здесь имела место не просто съемка движущихся марионеток, а покадровая анимация. В конце концов, не стоит так уж полагаться на память Эдит.

Из-за кулис на сцену промаршировала разношерстная толпа обряженных в лохмотья фигур и с самым зловещим видом окружила колесо. Кэтрин разглядела дерюгу, керамические лица, деревянные зубы и уши, как у животных. У одних были собачьи лапы, у других — деревянные ножки, обутые в остроносые кожаные башмаки.

В воздух вздымались, потрясая дубинками, маленькие белые ручки, иногда между ними мелькала щетинистая лапа. Животным безумием толпы дирижировал заяц, который скакал и резвился на краю сцены. Он был председателем во второй сцене и, похоже, упивался этим положением.

Развернувшись замызганными спинами к зрителю, толпа окружила колесо и заслонила человека, привязанного к нему. Их тоненькие ручки с дубинками поднимались и опускались, поднимались и опускались, снова и снова обрушиваясь на арестанта.

Кэтрин прикрыла глаза руками и лишь иногда посматривала на экран сквозь пальцы, покуда бойня не закончилась. После минутной экзекуции утомленная толпа громил разбрелась.

Тонкие деревянные конечности жертвы были размозжены. Сквозь утлую одежонку торчали темные, влажные щепки.

Кэтрин предположила, что, скорее всего, именно во время этой сцены мэйсоновской мистерии жестокости режиссер с «Би-Би-Си» понял наконец, может и неохотно, что такое действо не годится не только для детей, но и вообще для кого-либо.

Несмотря на износ пленки, которая теперь то светлела, то темнела, словно будучи на грани сгорания прямо в проекторе, Кэтрин попыталась разглядеть, как толпа поднимает вверх изломанное тело жертвы. Злобная чернь барахталась под тяжестью громоздкого шеста, на котором крепилось колесо.

Занавес сошелся. Но ненадолго.

Искалеченная фигура арестанта вновь появилась, привязанная к колесу на вертикальном шесте. Но на сей раз шест располагался высоко, по центру сцены, на абсолютно черном фоне, идеально передающем состояние холодного небытия. И вновь Кэтрин показалось, что это несчастное деревянное лицо произносит сейчас неслышный из-за отсутствия аудиодорожки монолог на камеру, потому как, хоть его тело и было страшно изуродовано, стеклянные глаза на длинном лице были открыты.

Кэтрин всей душой надеялась, что это финал, но самое худшее было еще впереди.

В следующей сцене, вновь на фоне декорации города, человекообразная орда в лохмотьях вернулась, чтобы оказать внимание останкам своей жертвы, оставленной на ночь под безликим небом поразмышлять о своем разломанном естестве. Но на этот раз толпа подошла к колесу, демонстрируя почтение и благоговение. Они принялись щупать и изучать поломанного человека.

Первая фигура в капюшоне, выделившаяся из толпы оборванных крестьян, вытянула длинные, обросшие мехом руки, схватила и оторвала голову казненного арестанта. Затем вор прокрался на авансцену и принялся поглаживать длинные локоны похищенной головы своими черными руками. Но куда омерзительней толстокожих пальцев, нежно гладящих кудри, столь похожие на женские, была темная обезьяноподобная морда, ухмылявшаяся зрителям и скалившая зубы из-под капюшона. Будто бы живая. Слишком живая.

За спиной обезьяны-побирушки, прижавшей к себе оторванную от тела голову, прочие участники массовки принялись тянуть, трясти и дергать останки казненного, пока весь он не развалился на части в их руках, преимущественно деревянных. Исступленный акт осквернения тела подошел к концу. Завладев своим фунтом мяса, каждый счастливчик вцеплялся в него, прижимал к груди и, сгорбившись, поспешно уносил, явно пребывая в восторге от такой добычи. Одна за другой марионетки покидали сцену, пока на колесе и на оскверненной земле под ним не осталось ничего.

Улыбчивый получеловек-полупес, открывавший спектакль, вернулся в финале и быстро выбежал на задних ногах на центр сцены. Оказавшись там, он обратил внимание публики на коллекцию сосудов и ящичков, установленных на маленьких дорических пьедесталах вдоль задней части сцены. Они были раскрашены и походили на изысканно украшенные шкатулки или затейливые вазы. Один предмет напоминал раскрытую книгу, только вместо страниц там была крошечная скелетная рука. В позолоченной коробке со стеклянной крышкой лежала ступня. В маленьком сундучке, обитом шелком, хранилась челюстная кость. Похоже, то был реликварий для частей тела казненного человека.

Кэтрин было интересно, кто же этот человек — осужденный, казненный, расчлененный, а потом почитаемый как мученик, но любопытство пересиливала глубокая тревога по поводу безумца, создавшего столь отталкивающий кукольный спектакль. Хоть Мэйсон и перешел с крыс на марионеток, темы, похоже, остались прежними.