Шипы и розы - Лана Каминская

Письменный стол к приходу Малесты был убран, перо и чернила приготовлены, а письма, требующие ответа, сложены аккуратной горкой по левую руку. После прочтения каждое распечатанное письмо отправлялось в небольшую плетёную корзинку, стоявшую тут же на столе, а ответ аккуратно запечатывался и складывался в стопку, расположенную по правую руку. И с каждой задорной кукушкой, выпрыгивающей из окошка стоящих в углу напольных часов, стопка с левой стороны уменьшалась, а с правой – увеличивалась. И так продолжалось до тех пор, пока в руки Малесты не попался гладкий, иссиня-белый конверт, какими обычно пользовался Джейкоб при переписке с партнёрами банка или близкими знакомыми. «Мистеру Генри Арчибальду Сандерсу», значилось на конверте, прямо над адресом. А ниже была приписка: «От мистера Тимоти Андервуда. Девонсайд».

– Этот дрянной мальчишка преследует меня повсюду... – пробормотала Малеста и провела рукой по лбу, ставшему слегка влажным из-за внезапной вспышки волнения. – Джонатан! – крикнула леди Андервуд.

Дворецкий не заставил себя долго ждать.

– Вы звали? – обеспокоено спросил он, появившись в дверях. – Что-то случилось? Чернила закончились, или сломалось перо?

– Среди привезённых писем было это.

Малеста показала конверт, и Джонатан, достав из кармана жилета монокль и прищурившись, вгляделся в надписи.

– А, – протянул он, – это... Это моя ошибка, леди Андервуд. Видимо, старею. Это письмо вчерашним днём написал молодой хозяин. Просил, чтобы я отправил с первой же почтовой каретой. Как оно попало к письмам с фонда – ума не приложу! Ведь точно помню, что откладывал его в корзину для корреспонденции на отправку. Я отнесу его к корзине ещё раз. Обещаю, что теперь оно уйдёт как положено. Я с него глаз не спущу.

– Не стоит. – Малеста в который раз за солнечное утро одарила дворецкого ослепительной и мягкой улыбкой. – Я просто отложу его к тем письмам, которые уже написала в ответ на прошения. Как закончу – заберёте сразу все. Так оно точно не потеряется.

– Как вам будет угодно,, – поклонился Джонатан и исчез в темноте коридора.

Письмо в элегантном конверте перекочевало в стопку с правой стороны стола и легло поверх остальных писем.

Малеста распечатала следующее прошение. В нём говорилось об одежде для воспитанниц одной из школ поблизости, и ответить на него не составляло особого труда, но леди Андервуд вдруг отложила перо в сторону и вновь взяла в руки тот самый конверт.

Он пробыл в доме отца всего два дня и уже успел написать что-то в Лондон? Кто такой этот Генри Сандерс, которому он пишет? Такой же хам и негодяй?..

А что если так оно и есть? И некий мистер Сандерс ничем не лучше сынка Джейкоба: ни в манерах, ни в привычках, ни в отношении к людям вокруг. А если это так, то о чём могут переписываться два откровенных негодяя, хоть и красивых снаружи, но гнилых внутри?.. Дрожащими руками Малеста надорвала конверт и вытащила лист бумаги, такой же иссиня-белый, исписанный от начала до конца идеальным, летящим, словно птица, почерком.

«Дружище, Генри, – начиналось в письме, – как ты? Как Лондон? Как наши очаровательные приятельницы-хохотушки? Только не говори, что ты забросил это дело и все дни проводишь у ног кузины Кэтрин. Ведь не проводишь, так? Что касается меня, то вот уже сутки я схожу с ума в этой глухомани. Ты, наверно, сейчас смеёшься и думаешь, что я вовсю претворяю в жизнь нашу шалость и соблазняю мачеху? Не угадал! Я пытался. Честно пытался. И улыбался ей, и намекал на свой интерес, но после каждой такой попытки мне становилось так тошно, как бывает, когда весь вечер пью на голодный желудок.

Здешняя скука сводит меня с ума. Я бы и рад чем-то заняться, да только в голову ничего не идёт. Судя по всему, покер здесь не в почёте, и вечера будут долгими и серыми. Спасти меня может только чудо, и имя тому чуду – подвязка. Вот сижу, пишу тебе это письмо, а сам всё время думаю, как бы быстрее заполучить эту никчёмнейшую вещицу и удрать обратно в Лондон, где кипит жизнь и каждый день полон событий. Но чувствую, надолго меня не хватит, и я либо возьму желаемое силой, либо плюну на всё и вернусь в город. Уж лучше кукарекать всем на посмешище, чем провести ещё один день в глуши, в компании неотёсанных слуг и безмозглой курицы, на шее которой ожерелье моей матери...»

Малеста на минуту оторвалась от письма, перевела дыхание и помахала рукой перед лицом, прогоняя волнение. Возмущение переполняло её всю, читать дальше было противно, но глаза так и тянулись к письму, и Малеста снова развернула листок и продолжила читать.

«...Утром я согрел её в своих объятиях. Ну, ты, верно, помнишь мой любимый трюк с накидкой, на который покупались все знакомые нам девицы. В ответ на мою заботу она чуть мне не врезала. А в первые же минуты нашей встречи огрела меня статуэткой по голове. Да так, что к шишке до сих пор больно прикасаться. На жалость я тоже пробовал давить, но... Не знаю, каково тебе с твоей кузиной, а мне – стоит увидеть её глаза – сразу становится не по себе. И в дрожь бросает, и выворачивает, и руки трясутся... Мягко говоря, рядом с ней я чувствую себя полнейшим идиотом; выражаться сильнее не стану, иначе это наполненное чисто дружеской любовью письмо превратится в сборник непотребных ругательств, а мне бы не хотелось портить тебе настроение, особенно если в руках у тебя сейчас отличный бренди, выуженный из отцовских погребов. Всё не пей – оставь мне немного. Встретимся – поведаю о своих мучениях в подробностях. Искренне надеюсь, что у тебя всё идёт с кузиной гладко, и так же искренне тебе завидую. До встречи в «Сорняках», а лучше на лодочной станции в Королевском парке. Возьмём напрокат лодки и вёсла, и в этот раз я тебя точно уделаю! Обещаю! Вот теперь уже прощаюсь окончательно и откладываю перо в сторону. Твой преданный друг, Тим Андервуд. Девонсайд».

Малеста швырнула от себя письмо. Её руки и губы дрожали, и глаза ярко блестели, но причиной того блеска были вовсе не глазные капли, прописанный доктором Уотнером, а обычные слёзы, солёные и горьковатые, делающие любого человека в глазах остальных крайне беспомощным, слабым и отличным предметом насмешек и пересуд.

Нет. Не бывать этому. Малеста стиснула зубы так сильно, как только могла, чтобы перестать жалеть себя, а, наоборот, разозлиться как следует. Это чудовище не достойно проявления ни одного из её чувств, кроме презрения. И впервые Малеста всем сердцем пожалела, что Тим уехал: больше всего на свете ей сейчас хотелось, чтобы мерзкий мальчишка снова переступил порог дома, и уж она бы в этот раз церемониться с ним не стала... Не поверила бы ни одному его слову, ни одной улыбке. Не позволила бы пользоваться собой, как вещью, а...

А что бы ты сделала?

Вопрос, заданный самой себе, заставил Малесту перевести как дыхание, так и взгляд. Однотипные письма были оставлены без внимания, зато, впервые за много лет коварно прищурившись, леди Андервуд, некогда теоретически талантливая, но по меркам театральных критиков всё-таки  третьесортная, актриса Жданович, пристально смотрела на книжный шкаф, заставленный тоненькими и потёртыми из-за частого прочтения, короткими, но остроумными пьесками, где обиженная жена ставит на место нерадивого муженька. Прокрутить бы только стрелки часов на двое суток назад, когда в соседней комнате Тим влезал через окно, а она сидела на диванчике, скучая от безделья, и читала ерунду на двести страниц про выдуманную любовь. Прокрутить, отложить глупый роман в сторону да вместо статуэтки врезать наглецу как следует тем самым веслом, о котором он так мечтает, пусть и взятым не напрокат в Королевском парке, а у слуги, ютившемся в сторожке на выезде из Девонсайда. Лишь бы крепкое было да не сломалось раньше, чем обрушится на голову избалованного мерзавца!