Афинская школа - Ирина Чайковская

И Олег Николаевич посмотрел сначала на Олю, а потом на меня. Оля радостно кивнула, а мне подумалось, что вопросы эти относятся уже не к Достоевскому… Стало темнеть. Кабинет литературы был бы довольно уютным, если бы его не безобразили стенды с перечнем литературы, обязательствами и прочей ерундой. Но в темноте стендов уже не было видно. Внезапно в классе зажегся свет. Это зашел Директор – он совершал свой ежевечерний обход школы. Значит, мы проболтали больше двух часов, и сейчас уже около пяти.

Наверное, в другое время я бы испугалась. Директор не терпит чужих в школе. Но тут после нашего такого хорошего разговора я почувствовала, что раб в моей душе поднимает восстание. Я даже не привстала, а спокойно сказала: «Это родственник Сулькиной, он хочет нам помочь во внеклассной работе». И Директор удалился. Еще посидели минут двадцать, договорились снова собраться в следующую субботу, уже с ребятами. Оля с Олегом Николаевичем сели в троллейбус, а я пошла домой пешком. Было уже совсем темно, зажигались фонари, троллейбусы разбрызгивали талый снег. По дороге мне надо было зайти в булочную, заглянуть в молочный, я сделала это автоматически, круг моих привычных мыслей разомкнулся. У меня появилась тема. Как приятно ее обдумывать, к ней подступаться… Кажется, я уже знаю, к чему приду в результате своих размышлений, но так не хочется торопить свои мысли, додумывать. Итак, сколько ему может быть лет? По виду – и тридцать, и сорок. Но скорее всего, все-таки сорок. Так. Или чуть меньше. Учился в нашей школе. Я тоже в ней училась. Следовательно, мы учились примерно в одно время, он чуть раньше, двумя или тремя годами. И в институте учились одном, и Кудрявцева слушали… Да. И вот я в школе, а он кандидат наук, печатает стихи… нет, куда-то не туда заехала, хотелось что-то другое. Да. Почему он меня не узнал? Глупый вопрос. Сколько лет прошло, да и знакомы по-настоящему мы не были. Я ведь его тоже не узнала, только по фото в журнале. Значит, в следующую субботу он опять придет. Наверное, когда мама открыла мне дверь, она удивилась: у меня было хорошее настроение.

Теймур Ашурлиев

Все ждут сегодняшней дискотеки, дураки. Ходят слухи, что впервые не будут прогонять ребят «со стороны». Не верится что-то. Витек грозится предоставить общественности свой кассетник с импортным металлом. Черта с два. Даже если позволят, все равно что-нибудь такое скажут или сотворят, что настроение пропадет. В последнее время я все чаще стал задумываться над жизнью, и мысли мои невеселые. Я вот о чем. Каждый день читаю в газетах, слышу по радио страшные истории, одна другой ужасней, и все вокруг их читают и слышат… и продолжают жить. А как можно с этим жить? Вот я хотел стать историком, с первого класса мечтал… а теперь… Закрываю глаза и вижу комнаты пыток: это пытают революционеров, подпольщиков со стажем, и кто пытает? Свои же! Как такое могло быть? Провокации, убийство миллионов невинных, доносы, пытки – в какой стране я живу? При каком строе жили мои родители? А национальная политика? Как могло случиться, что никто не заступился за «малые народы», что я и мои сверстники ничего не знали об этом преступлении? мой дед со стороны отца работал в госбезопасности, потом его самого взяли; что значит гласность для моей семьи, если отец привык молчать, молчал всю жизнь – на работе и дома – и уже иначе на может! Нет, я не буду историком, меня тошнит от всей этой крови и грязи. Я думаю так: Россия – это Азия, и развитие общества в ней идет по азиатскому типу (не решил точно – византийскому или китайскому), за моментом мнимой свободы в ней неизбежно следует новый вираж деспотизма и террора.

Это мои сегодняшние мысли, возможно, в чем-то они изменятся, хотя окружающая действительность не дает больших поводов к надежде. Вот возьмем Милых, ведь подонок! Вчера подошел и предложил поиграть вечером на биллиарде, есть и такса: рубль за час, а то еще видео можно посмотреть, это подороже, зато «с девочками». Противно, что он считает меня за своего. Интересно, откуда у Милых импортная техника, родители у него на заводе работают. Скорее всего, техника Витькина, папочкиного сынка. Папочкин сынок, подонок и боксер – вот цвет и лицо нашего класса, неразлучная троица. Ненавижу! Думаю, что и они меня – тоже… Милых делает обходной маневр, удочку закидывает – авось, клюнет жидкий хлюпик– интеллектуал восточных кровей. Хочет втянуть меня в свои «игры», а потом посмеяться, унизить; по морде вижу, что подлость задумал.

Сегодня на перемене опять подошел, дай конспект списать. Списывает, а сам что-то похабное мне на ухо шепчет, а я нет чтобы уйти, словно прирос к парте. И ведь каков: народу кругом миллион, кто списывает, кто яблоко жует, кто просто бесится, а ему в этом самый смак, чтобы при публике на ухо кому-то непристойность сказать. Не кому-то, а мне. Нужно было размахнуться и… я перед ним букашка, конечно: вон какую морду наел, боксом занимается. Но если он еще раз попробует…

Сейчас вспоминаю, что-то он шепнул про сегодня днем. Дескать, в Четырнадцатом доме, будут девочки. Это они там на чердаке собираются. Интересно, зачем он МНЕ это сказал? Понятно в общем-то, все те же игры подонские. Мол, знаю, что не придешь, испугаешься, только такой же ты, как мы, точно такой, и в балдеже нашем только из страха не участвуешь. Четко играет, думает «вычислил» меня. Что ж, может, он и прав.

Что меня останавливает? Почему не иду на чердак? А? То-то. Вовсе не нормы морали, ну их к черту. Тогда что? Страх. Страх перед чем? Перед неизвестным. Не знаю, что Это такое, не знаю, как себя вести, боюсь оказаться в глупом положении, боюсь издевок милых и иже с ним. Значит, Милых прав? Я не человек, а слизняк, вот кто я. И не надо восставать против маминого «Мурочка». Мурочка и есть. Червяк. Вот он и издевается, а в другой раз обнаглеет и скажет еще что-нибудь похлеще, вслух. И я снесу? Да ничего я не намерен сносить. Баста. Надоело чувствовать себя слизняком. Надо ему высказать все в глаза, что я о нем думаю… Когда? Да сегодня же! В три часа. Слышишь, Мурочка! Сегодня перед дискотекой ты пойдешь в Четырнадцатый дом и выскажешь Милых все, что о нем думаешь. Иначе… иначе…

Не идут в голову уроки, читаю учебник и ни черта не понимаю. В голову лезут разрозненные строчки; когда-то в детстве попалась книжка стихов, точно совпала с моим ощущением жизни, отдельные стихи застряли в памяти:

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете. К чему глубокие познанья, жажда славы, Талант и пылкая любовь свободы, когда мы их употребить не можем? И сердцу тяжко, и душа тоскует, Не зная ни любви, ни дружбы сладкой.

Лучше всего не задумываться. Начинаешь задумываться, задавать вопросы, а ответов нет. Или еще хуже: тебе «помогают» найти ответ, такой правильный, обкатанный, всех на данный момент устраивающий.

Недавно ради интереса спросил историчку: «В чем, по-вашему, смысл жизни?» Она ни минуты не колебалась: «В служении людям, в чем же еще?» Я отошел, не вступать же с ней в дискуссию?! А, между прочим, есть о чем. Служение людям… во– первых, что это за люди вообще? Каким людям она служит? Нашему директору? Чиновникам из РОНО? Ученикам? Своей семье? Можно ли служить сразу всем – плохим и хорошим, своим и чужим? Если она служит по указке нашего директора, то ничего путного из этого не выйдет. Хоть Раиса Федоровна и «всю себя отдает детям», а толку от этого чуть; мне, например, она только отбила интерес к истории. Теперь дальше. Для Раисы цель – служенье людям, значит, и детям своим она будет ставить эту цель, а те в свою очередь – своим детям, получается дурная бесконечность, замкнутый круг, цель-то истинная ускользает, ну как это объяснить?