Афинская школа - Ирина Чайковская

И теперь, когда я читаю роман Лиона Фейхтвангера «Испанская баллада», я так естественно ставлю себя на место доньи Ракель, как будто я действительно родом оттуда. Еврейская девушка, гордая, умная, красивая, внезапно вспыхнувшая любовь к ней испанского короля Альфонсо, удивительная история – трогательная, прекрасная и ужасно трагическая. Когда они ее убили, я почувствовала, что мне не хочется больше жить, нельзя жить на земле, где совершаются такие вещи.

Я побежала в ванную и долго-долго плакала, прямо рыдала; мама никак не могла понять, что со мной. Я думала, у меня сердце разорвется, нарушилась гармония мира. Зачем, почему такая несправедливость? Кому нужно убивать красоту, топтать любовь? Альфонсо – он же стал человеком рядом с ней, из дикого рыцаря, самца, самоуверенного и ограниченного деспота превратился в человека; плевать ему было на то, что она еврейка, а он испанец. Я прочитала всего Фейхтвангера, я перечитала его. Я его впитала. Во мне его Донья Ракель, Береника и Ноэми.

Что я знаю об этом народе? Как-то папа прочитал мне определение, что такое нация. Там значилось, что нация – это группа людей, обладающих общим языком, культурой и территорией. Выходит, евреи – не нация? Они ведь рассеяны по всему миру, говорят на разных языках и вросли в культуру разных народов. Отец усмехнулся. Плохо то определение, которое не учитывает хотя бы одно явление. Не евреи – не нация, а определение неверно, понятно, девочка? Человеку, который давал это определение, не было дела не только до евреев; он не пощадил ни одной нации, и больше всех не повезло его сородичам. Я запомнила.

Как-то я спросила отца, что он делает на работе, он ответил: «Служу» и еще: «Работаю в корзину». Я не поняла, и он пояснил: «В корзину для мусора, моя работа нужна только свалке». Отец не любит со мной говорить о своей работе. А вот с мамой он отводит душу, мне слышно, как в своей комнате после ужина он громко возмущается дурой начальницей, дурацкими заданиями, унизительными порядками: «Представляешь, – доносится до меня, – на вакансию берут очередную позвоночницу, ее отец работает в министерстве. Сегодня приходила наниматься одна черненькая неопытная девчушка, так Тамара, зная, что вопрос решен, все-таки разыграла комедию. Задавала ей вопросы: Вы член партии? Ах, нет? А какой вы национальности? Русская? У вас и мама и папа русские? Спрашивала, не стесняясь сотрудников. Кажется, она это делала специально для меня».

Отец ненавидит свою начальницу, та – его. Но, естественно, в проигрыше всегда он. Пришла она в институт недавно, вернее, ее прислали возглавить отдел, оставшийся без руководителя. В те дни отец нервничал, видно, надеялся на какие-то благоприятные перемены. Умерший заведующий был человек недалекий и, судя по отзывам отца, занимался чем угодно, только не своим непосредственным делом. А теперь вот еще хуже. Отец в западне. Уйти ему некуда, возраст не тот, везде сокращения, да и с его национальностью не очень-то устроишься в институт. Ему приходится смиряться, но чего это стоит! Мама считает, что надо уходить в школу. «Иначе не выдержишь, и так здоровья нет».

Я молчу, знаю, что в школе тоже не сладко. В неприсутственные дни отец с утра уходит в мастерскую и находится там весь день; бывает, днем, в его отсутствие, звонят из его «конторы», я отвечаю, что Натана Семеновича нет, он в библиотеке и придет поздно. Натан. Странное для слуха имя – опознавательный знак, как желтая звезда. Отец рассказывал, что давно, когда он безуспешно устраивался на работу, дедушка, его отец, выбравший для сына такое неудобное имя, советовал ему стать Николаем. Второй дедушкин сын – Исаак, благополучно стал Анатолием и обзавелся паспортом, где в графе национальность значилось – казах. Каким образом бывший Исаак получил этот документ, отец не знал, но рассказывал об этом, как о некрасивой афере. Дядя Толя живет сейчас на Севере, у него новая семья, братья даже не переписываются. Говоря о дяде Толе, отец неизменно повторяет: «Люди на смерть шли, а Бога своего не предавали, а он ради жизненных благ лишил себя и детей рода-племени».

Отец тогда – это было еще до моего рождения – с большим трудом устроился в один из захудалых институтов Академии педнаук; были использованы какие-то старые дедушкины связи. Дедушкиным другом был один крупный писатель, он-то первый и заговорил о перемене имени; отец наотрез отказался, в результате все обошлось, отца на работу взяли, он так и остался Натаном. А я Ольга Натановна. К этому тоже надо привыкнуть.

В младших классах, когда Вайсмана дразнили, я стояла в стороне, делала вид, что не замечаю, боялась, что мальчишки скажут: сама такая. И вот в пятом классе… Я хорошо запомнила этот день – 23 февраля, мы поздравляли мальчишек с днем Советской Армии. Разложили на партах игрушечные автоматы, и вот Макака бросился к Борькиной парте и схватил его автомат с криком: «Ты сионист, тебе оружия не полагается!» Подскочил еще кто-то: «Да здравствуют палестинские партизаны, долой израильских агрессоров!» Вайсман, парень безобидный и робкий, жался к стенке, противники наседали. Макака сорвал с Борьки галстук и махал им, как флагом.

Звонка еще не было, каждый занимался своим делом, большинство не обращало внимание на происходящее, а я… во мне что-то поднялось. Почему он жмется? Почему не ответит? Какой он сионист? (до сих пор не знаю, что такое сионист, и почему ругательное «сионист» и еврей стали у нас синонимами). Не помню, что я прокричала; осталось в памяти, как мальчишки расступились, и я с Борькиным галстуком в руках оказалась у двери, как раз на пути учителя.

– Ты куда, Сулькина! И выкрик Макаки: «Она, Анна Ивановна, в уборную, на перемене не успела». Под хохот класса, красная и потная, с Борькиным галстуком в руках, возвращаюсь к своей парте. Дура, трусиха, какая же дура, господи!

Ловлю на себе затравленный взгляд Вайсмана, вид у него как после физры, слышу голос Анны Ивановны: «Откройте тетради, запишите сегодняшнее число», все это не то, я не могу заниматься обычным делом, в жизни что-то нарушилось, и, если нарушение не будет устранено, дальше жить не хочется.

Поднимаю руку.

– Чего тебе, Сулькина? Что с тобой сегодня? – недовольный голос Анны Ивановны, от которого мне всегда хочется спрятаться, прижаться к парте.

– Я, Анна Ивановна, только хотела поздравить Борю Вайсмана с Днем Вооруженных Сил и повязать ему галстук. И снова я пересекаю класс, направляясь к помертвевшему Борьке. «Никакой ты не сионист, – говорю ему тихо, ты просто еврей, но не огорчайся, я тоже еврейка». В тот день я и сделала свой выбор.

Не знаю, удастся ли мне с моими паспортными данными поступить в институт. Как-то во время нашего телефонного общения я спросила Олега Николаевича, почему евреев плохо берут в институты (а в некоторые совсем не берут). Олег Николаевич ответил, что по-видимому, люди «наверху» исходят из неверной посылки, а именно: «Евреи очень талантливы, поэтому, если из их числа принимать всех желающих, то нарушится пропорция по отношению к другим национальностям – узбекам, татарам и прочим, то есть не будет соблюдено социальное равенство», неужели это серьезно? Таким образом можно оправдать и процентную норму, и черту оседлости в дореволюционной России; все ущемление прав можно объяснить «талантливостью» или «изворотливостью».