В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

Солнце тянуло по небу свой дырявый мешок с минутами. Когда он опустеет и не останется в нем ничего, кроме сухого колючего жара, настанет ночь. Охотники вились вокруг движущейся общей точки, медленно плывущего по-над землей клочка лесного воздуха, который они, как муравьи, тянули в разные стороны и центром которого была сумма небрежно переплетенных судеб: здесь, где Евритион прикрыл глаза от взявшейся невесть откуда вспышки света, густого солнечного луча, который каким-то образом пробился сквозь многослойный лесной полог, а Пелей нагнул голову, чтобы что-то сказать ему на ухо; или здесь, где Анкей с гулким пересыпчатым звуком вогнал секиру в изъеденный сухой гнилью древесный ствол и встал, чтобы помочиться в кустистый папоротник; или здесь, где ничего не происходило, если не считать терпеливого разъятия дохлого жука ордой лесных муравьев; или здесь, где еле слышный шорох листьев над головой сообщал о налетевшем ветерке, слишком слабом, чтобы прорваться сквозь плотный покров листвы и всколыхнуть пойманный в ловушку воздух, в том месте, где Аталанта остановилась на секунду, посмотрела вверх и не заметила, как Аура обернулась и сделала стойку в направлении густой ольховой поросли, где что-то двинулось от одного древесного ствола к другому. Хозяйка опустила голову, собака отвернулась, ночной охотник растворился в подлеске.

Он патрулировал подвижную границу занятой ими территории, кружил, подходил ближе, удалялся снова. Открытое пространство полян заставляло его на время покидать свою дичь в поисках надежного укрытия. Когда деревья снова смыкались у него над головой и отраженный солнечный свет перекрашивал все и вся в камуфляжные тона, он снова мог подойти поближе. Его пространство было на самой границе их чувств, там, где причиной пертурбации лесной светотени могли стать согнутая ветром ветка или сорвавшийся с места дрозд, где сухой хруст неосторожного шага, просочившись сквозь фильтры листьев, стволов и сучьев и отразившись многократным эхо, теряет прямой смысл, становится двусмысленной, зыбкой, случайной звуковой аномалией: в этом царстве зашифрованных шарад на их глаза и уши вполне можно положиться — они обманут себя сами. Ее собака уловила его запах. Этого он скрыть не в состоянии. Ночной охотник держит свои знаки при себе, наблюдает незамеченным, подслушивает, оставаясь неуслышанным. Дичь даже не чувствует руки, которая сжимается у нее на глотке.

Он был несовершенен, поскольку зона, где он мог существовать, была настолько узкой, а границы ее — тоньше некуда. Пути-дороги бредущих наугад охотников пробивали сквозь сумеречный лес непредсказуемые просеки, порою оставляя для него лишь узкие, сходящие на нет полуострова; и он едва умудрялся побороть в себе искушение снова затесаться в их ряды. Однажды он очутился в заваленной прелыми листьями впадине, между корнями нескольких диких груш; он лежал и слушал, как два раздельных ритма человеческих шагов проследовали справа и слева от него. Они прошли по обе стороны, и он снова начал дышать. В другой раз он шел напрямую по длинной естественной сумахово-дубовой аллее и тут вдруг оказался на самом виду у другого охотника, который как раз решил ее пересечь, — расстояние между ними было слишком большим, и ни тот ни другой не были в состоянии друг друг а опознать. Человек, мгновение поколебавшись, поднял в приветственном жесте руку. Он ответил на приветствие, улыбнулся себе под нос и пошел дальше.

Поляны делались все шире. Прогалы между тесно стоящими деревьями поначалу казались ему шахтами, вырытыми в плотной массе леса. Теперь солнце стекло с древесного полога и вкрай залило их светом. И ему приходилось отводить глаза, тонко настроенные на глубинный лесной полумрак. Световые панели делались все длиннее и шире, превращались в огромные святилища, вход в которые был для него заказан. Он ждал на самой границе очередной буйно-травянистой луговины, пока последний из охотников не исчезал среди деревьев на противоположной ее стороне, а потом полз через открытый участок, добирался до спасительной полумглы и бежал вперед, чтобы снова нагнать их. Двигались они без всякой системы. Они рассыпались по лесу и снова собирались вместе, они то замедляли шаг, то прибавляли, и в конце концов ему стало казаться, что эта непоследовательность и есть их главная отличительная черта и что управляет ими не столько их же собственная воля, сколько его сложносочиненная вокруг них траектория. Потому что преследователями они уже не были, вне зависимости от того, отдавали они сами себе в этом отчет или нет. Тот, кого они преследовали, больше не шел впереди них, и все эти безостановочные и суетливые перемещения напомнили ему о лани, которая впадает в панику после того, как первый пес первый раз царапнет ее по боку клыками, и ее ноги перестают поспевать за ее же собственным страхом, и она ломится, не разбирая дороги, прямо сквозь стадо, и стадо рассыпается по сторонам. Охотники двигались уже не как хищники, а как те, для кого знать, полагать, подозревать и бояться — уже не разные способы видеть ситуацию, между которыми ты сам волен выбирать, а последовательно сменяющие друг друга стадии. Они двигались как дичь. А его собственная дрожь, понял он, пока сидел в густой поросли на опушке и ждал, когда последний из них скроется в кустах на дальней стороне поляны, совершенно беспочвенна. Единственная причина их страха — это вепрь.

Когда деревья кончились совсем, солнце уже клонилось к закату. Пропитанная водой почва поросла пучками осоки. Десять охотников, плечом к плечу, шли к высокой зеленой стене тростника. Он знал, что там, за тростником, лежит озеро. К северу и востоку дыбились горы. Он выхватил взглядом Аталанту, потом Мелеагра и Анкея. Прочих отличить друг от друга он не смог. Их фигурки расплывались и наплывали одна на другую, пока его взгляд совсем не перестал их различать, словно отдельные стебли тростника, между которыми они сейчас проскользнули и которые сомкнулись у них за спиной и скрыли их, как будто они все тем же широким шагом погрузились в морскую пучину.

Вот тогда они и оставили его совсем; или он — вот так — и потерял их. Он так никогда и не смог восстановить события последовавшей ночи. Те, кто спасся, могли пройти мимо него в темноте. Те, кто погиб, могли остаться лежать в тростниках. Из тех, кто выжил, только Анкей раздвинет утром высокие зеленые стебли и пойдет обратно через болотистую луговину, с секирой на плече, а на секире — ни пятнышка крови. Лицо его будет серым, в тон серым утренним сумеркам, и он ни разу не оглянется на то место, где потерпел поражение. Он не выкажет удивления, увидев молодого человека, и вместо этого ткнет пальцем через плечо, туда, куда не в силах повернуть голову, и пойдет себе прочь, ни слова не сказав о том, что там произошло. Меланиону будет известно только то, что тем вечером, когда охотники скрылись у него из виду, закат был роскошен и скор; что последовавшая за ним темнота была всеобъемлющей; что до слуха его через луговину доносился шорох тростника, хотя в воздухе не было ни дуновения; что когда земля, на которой он лежал, задрожала, он подумал, что дрожь эта зародилась в его собственных затекших во сне членах; что когда деревья у него за спиной затрещали и рухнули наземь, произошло это, вероятнее всего, из-за какого-то тектонического сдвига под землей; что когда этот грохот сменился размеренным топотом через луговину, так что выброшенная вверх грязь дымкой заполнила воздух, забив ему рот и нос, и когда хрустнули первые тростники и он в первый раз услышал, как охотники окликают друг друга по имени, он набрал полные горсти грязи и залепил себе уши вовсе не для того, чтобы оглушить себя и перестать слышать именно эти звуки, но чтобы не слышать тех, что придут следом, — тех, что будут издавать бесстрашные люди, которым придется затвердить наизусть тягостный урок страха.