Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы - Светлана Анатольевна Бурлак

а значит, к произвольному управлению звуком. Продемонстрировал гораздо убедительнее, чем те обезьяны, которые ценой колоссальных усилий научались произносить mama или cup.

Некоторые способности к произвольному издаванию звуков обнаружила горилла Коко (она иногда играла, беря телефонную трубку и издавая в нее бессмысленные звуки){291}, а также самка орангутана Тильда из Кёльнского зоопарка{292}. Звуки, произносимые Тильдой, по своим ритмическим характеристикам сходны с человеческой речью. Как заключают исследовавшие Тильду Адриано Ламейра и его коллеги, возможно, с чего-то подобного начинали эволюционный путь к языку и наши прямые предки.

Наконец, главная для лингвистов составляющая языка — грамматика. Представляется вероятным, что для нормального усвоения ребенком грамматики (см. гл. 3) достаточно сформулированного Уильямом Кэлвином «эпигенетического правила „ищи структуру в хаосе!“»{293}. Сам Кэлвин не разрабатывает этой идеи, согласившись с возражением своего соавтора Дерека Бикертона, что обобщение грамматических правил не может являться движущей силой овладения грамматикой, поскольку грамматика может быть создана при креолизации пиджина, т. е. в случае, где заведомо нет никаких правил, доступных обобщению{294}. Однако мне кажется, что мысль, высказанная Кэлвином, заслуживает внимания. Дело в том, что человеку в высшей степени свойственно везде улавливать структурные закономерности. Об этом говорит, в частности, большая популярность логических заданий типа «продолжите ряд» или «заполните пустые клетки в таблице»[37]. Люди ухитряются усматривать структуру даже там, где ее гарантированно нет, — например, при заучивании случайного ряда цифр (так нередко запоминают номера телефонов). Четкую структуру имеют фольклорные произведения, которые передаются из уст в уста, — например, как показал Владимир Яковлевич Пропп, волшебные сказки{295}. Вероятно, то, что имеет структуру, легче запоминается. Кстати, многие мнемотехнические приемы основаны именно на том, что запоминаемому искусственно присваивается некая структура.

Возможность не только найти структуру в хаосе, но даже создать ее из ничего была показана в эксперименте Саймона Кирби и его коллег. Они говорили испытуемым, что им необходимо выучить язык инопланетян (а главное — ни в коем случае не обидеть их, так что отказываться от ответов на вопросы нельзя!). Перед испытуемыми на экране компьютера появлялись круги, квадраты и треугольники красного, синего и черного цвета, которые могли двигаться по горизонтали, прыгать или крутиться, и слова, которые инопланетяне якобы употребляют для называния этого. За тренировочным сеансом следовал тестовый, когда «инопланетные» слова, соответствующие изображению на экране, надо было вписывать самому. Подвох заключался в том, что в тестовом сеансе испытуемому предъявлялось вдвое больше разных изображений, чем было во время тренировки, но сами испытуемые этого не замечали (трудно уловить, что в прошлый раз крутился, например, синий квадрат, а синий круг, наоборот, двигался по прямой). Первому испытуемому доставались названия, случайным образом синтезированные машиной (из ограниченного числа возможных слогов), второму — названия, которые этим изображениям дал первый испытуемый во время теста (вернее, только каждое второе из них — поскольку в тренировочном сеансе испытуемый видел лишь половину всех возможных изображений), третьему — результат теста второго и так до последнего, десятого, члена цепочки. Для того чтобы испытуемые не начали в итоге называть все изображения одним-двумя словами, была введена такая поправка: если кто-то во время теста повторял названия, то следующему испытуемому в тренировочном сеансе доставалось лишь одно из соответствующих изображений. В итоге в четырех цепочках независимо возникли несколько разные, но вполне структурированные «языки»: отдельная морфема — для обозначения цвета, отдельная — для формы и отдельная — для типа движения. Впрочем, без исключений тоже не обошлось — как и в настоящем языке{297}.

С точки зрения Бикертона, креолизация пиджина свидетельствует о наличии у человека врожденной универсальной грамматики. Но мне кажется, что общекогнитивного механизма поиска структуры в хаосе для возникновения грамматики достаточно: дети, усваивая пиджин (см. гл. 3), ищут структуру в хаосе, т. е. там, где никакой структуры нет, и «находят»{298} — так же, как при запоминании случайного ряда цифр.

Спонтанное возникновение грамматики описано и для пиджинов на основе звуковых языков, и для никарагуанского жестового языка (см. гл. 3), и для бедуинского жестового языка (ABSL — Al-Sayyid Bedouin Sign Language), сложившегося естественным путем около 70 лет назад в одном из арабских племен, живущих в районе пустыни Негев (Израиль){299}. Эта грамматика не похожа ни на грамматику израильского жестового языка, ни на грамматику устного арабского.

Впрочем, трудно сказать, свидетельствуют ли эти данные о склонности человека искать структуру вообще в любых элементах окружающей действительности или прежде всего в коммуникативных. Поскольку люди умеют говорить, нелегко проверить, является ли когнитивная предрасположенность к поиску структуры причиной или следствием языковой способности.

Следует отметить, что построенная детьми языковая система никогда не достигает полной регулярности — ни в креольском языке, ни в каком-либо другом. Это проявляется на всех языковых уровнях. Как отмечает Чарльз Хоккет, историческая тенденция к фонологической симметрии универсальна{300}, но, несмотря на это, в любой фонологической системе, когда бы мы ее ни анализировали, обнаруживаются пробелы, случаи асимметрии и «конфигурационного натяжения»{301}.

От морфологии люди также не требуют абсолютной четкости и упорядоченности. Если одна из составных частей слова понятна, этого оказывается достаточно — остальное может осмысляться либо по контексту, либо по принципу «а что же еще можно добавить к данному значению». Так, в русском языке слово эпицентр, состоящее из приставки эпи— ‘над’ и корня центр, стало означать ‘самый центр (обычно — чего-то опасного)’: поскольку приставка эпи— достаточно редка и значение ее не очень хорошо выводится из содержащих ее слов, слово эпицентр (в контексте эпицентр землетрясения) было осмыслено морфологически как ‘центр + нечто’, а к значению ‘центр’ проще всего добавить значение ‘самый’ (данный контекст не препятствует такой интерпретации). А вот приводимый лингвистом Бенджамином Фортсоном пример из английского языка: слова pitch-black (‘черный, как смола или деготь’) и pitch-dark (‘темный, как смола или деготь’) некоторые носители английского воспринимают не как ‘черный/темный, как смоль’, а просто как ‘очень черный/темный’, что дает им возможность сказать pitch-red (букв. ‘красный, как смоль’){302}.

Подобные примеры можно легко умножить, они возникают в процессе бытования языков с поразительным постоянством, и, вероятно, их появление обусловлено некой присущей человеку когнитивной установкой. Как пишет итальянский лингвист Витторе Пизани, «какой-нибудь элемент может приобрести значение, поскольку он случайно появился в одном или многих словах с резко выделяющимся значением»{303}. Наиболее известным примером такого рода является гамбургер: это слово