Я ем тишину ложками - Майкл Финкель

Первая кругосветная гонка на одиночных яхтах – The Golden Globe – состоялась в 1968 году. (The Golden Globe Race, гонка «Золотой глобус», организована британской газетой The Sunday Time в 1968–1969 годах – первая кругосветная, безостановочная гонка на одиночных яхтах. Цель гонки – первым обогнуть земной шар в одиночку без заходов в порты. Участники отправлялись в плавание по мере готовности, а правила так никто до конца и не сформулировал. В ней приняло участие девять человек. – Прим. пер.).

Один из участников, француз Бернар Моитессье, почти выиграл, но в последний момент понял, что ему очень нравится одиночество. И он передумал возвращаться. После семи месяцев плавания он официально отказался от участия в гонке и поплыл вокруг света по второму кругу уже без всяких обязательств. «Я свободен, свободен, как никогда прежде», – писал он.

Другой участник той же гонки, британец Дональд Кроухерст, от одиночества впал в депрессию. Он стал отсылать неверные сообщения о своем местонахождении, в итоге заперся в каюте, где написал длинный трактат, полный галлюцинаций. После этого прыгнул за борт. Тело так и не нашли. «Кончено, кончено. В этом спасение», – такими были его последние строчки.

Одно и то же уединение и чувство невероятной пустоты, охватившее их, оставшихся наедине с океаном, одного повергло в экстаз, а другого – в пучину страданий. Внутри Найта, казалось, уживались оба этих моряка – как темная и светлая стороны, как инь и янь, как зима и лето. «Как боль и радость», – охарактеризовал это сам Крис. Оба эти состояния были важны, и одно не могло бы существовать без другого. «Страдание – это такая глубокая часть опыта быть живым, – писал Роберт Кулл, в 2001-м проживший год в одиночестве на острове в Патагонии. – Многие из нас слишком сильно пытаются его избежать; так сильно, что перестают быть живыми». В «Дао дэ цзин» сказано, что «счастье покоится на страдании».

«Иногда человек необычайно, страстно влюблен в свое страдание», – писал Достоевский.

Джилл Холи, профессор психологии из Гарварда, размышляла над ценой, которую Найт платил за свое лесное уединение. Он страдал от голода и холода, от страха – во время каждого ограбления, – от чувства вины и осознания, что поступает неправильно. Каждый раз зима угрожала ему смертью. «Это была очень высокая цена, – сказала Холи, – но он явно готов был платить ее». Его старания намного усилились, когда пришлось вернуться в общество. Видимо, заключила она, Найту по каким-то причинам было нужно и полезно жить отдельно от остального мира.

Самые лучшие и самые запоминающиеся впечатления жизни в лесу, по словам Найта, были одновременно и самыми пугающими. Например, мертвенная тишина скованного морозом леса, когда ни ветерок, ни пение птиц не тревожили застывший покой. Вот чего не хватало Найту.

«То состояние, по которому я буду больше всего скучать, – говорил он, – находится где-то посередине между полной тишиной и одиночеством. Покой. Я бы назвал это так. Я больше всего скучаю по этому покою». Чтобы достичь его, Крису нужен был лес, взятый в ледяные тиски, в котором не раздавалось бы ни звука. Да, ради такого покоя он готов был замерзнуть насмерть.

Трели цикад, главных певцов штата Мэн, были первыми весенними весточками, знаками того, что зима скоро ослабит хватку, «что ее конец близок». Это ощущение, по словам Криса, разрасталось с каждым днем. Оно казалось ему праздничным. По деревьям прыгали воробьи – маленькие птички с черными «шапочками» на головах сновали меж голых ветвей, окликая друг друга по имени – чик-чирик – и эти звуки знаменовали собой конец страданий, длившихся месяцами; они означали, что жизнь продолжается. Если у Криса к этому времени на боках оставался жир, он был горд собой. В большинстве случаев жира не было. «В конце тяжелой зимы, – говорил он, – моей единственной мыслью было – я справился. Я жив».

Таял снег, расцветали цветы, пели цикады, паслись олени. Шли годы или минуты. «Я потерял счет времени, – говорил Найт. – Года не имеют смысла. Моими часами были времена года и луны. Первые – часовой стрелкой, вторые – минутной». Гремели грозы, пролетали утки, собирались стаями белки, падал снег.

Найт говорил, что не может точно описать, каково это – провести столько времени в одиночестве. Язык тишины не переводится ни на какой другой. А если он и пытался это сделать, то чувствовал себя по-дурацки. «Или того хуже – как будто я сочиняю умные цитаты или коаны». Монах-траппист Томас Мертон писал, что ничто не расскажет о молчании лучше, чем ветер в верхушках сосен.

То, что случилось с ним в лесу, заявил Найт, невозможно объяснить. Но он все же согласился отставить в сторону страх книжной мудрости и коанов и попробовать. «Это сложно, – начал он. – Уединение дарит нечто очень ценное, нельзя не отметить это. Оно увеличило мою чувствительность. Но сложность в том, что, когда я направил эту чувствительность на себя самого, я вдруг потерял ощущение личности. Не было зрителя, не было того, ради кого затевалось представление. Не было нужды как-то себя определять. Чувство собственного «я» стало неважно».

Найту казалось, что растворилась граница между ним и лесом. Его изоляция вдруг показалась единением с чащей. «Мои желания отпали. Я ничего не хотел. У меня даже не было имени. Если взглянуть на это с точки зрения романтика, то я был полностью свободен».

На самом деле, все, кто пытался писать о глубоком опыте молчания и одиночества, говорили разными словами примерно одно и то же. Когда ты один, время и границы осознаются размыто. «Все расстояния, меры всех вещей, – писал Рильке, – меняются для того, кто находится в уединении». Эти ощущения были описаны аскетами в раннем христианстве, буддийскими монахами, трансценденталистами и шаманами, русскими старцами и японскими хиджири, путешественниками-одиночками, американскими индейцами и эскимосами.

«Я стал прозрачным глазным яблоком, – писал Ральф Уолдо Эмерсон. – Я ничто. Я вижу все». Лорд Байрон называл это «почувствовать вечность», Джек Керуак – «ум бесконечности». Французский католический священник Шарль Эжен де Фуко, проведший большую часть жизни в пустыне Сахара, сказал, что в уединении «человек полностью освобождает маленький домик своей души». Полярный исследователь Ричард Бэрд, познавший опыт одиночества в Антарктиде, говорил, что «у него не оставалось сомнений, что человек един со Вселенной». Мертон писал: «Тот, кто уединился по-настоящему, не ищет себя – он теряет себя».

Такая потеря своего «я» – как раз то состояние, которое Найт испытал в лесу. На публике человек всегда носит маску, определенным образом подает себя миру. Даже если вы один и перед вами зеркало, вы играете – вот почему у Криса в лагере не было зеркал. Он попросту отпустил все, что не было естественным.

Прошлое, полное сожалений, и будущее, полное страстных желаний, как будто стерлись. Найт просто существовал, по большей части, в непреходящем «сейчас». И в общем-то, ему плевать, поймет ли кто-нибудь, что он делал там, в своем лесу. Все это было не ради того, чтобы что-то нам объяснить. Он никому ничего не пытался доказать. «Ты просто живой, – сказал Найт. – Ты просто есть».