Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942 - Август фон Кагенек

Следующие дни усиливают это наше ощущение. В деревнях очень слабое сопротивление. Зато непривычная активность в воздухе. У русских теперь множество новейших самолетов, в том числе несколько американских моделей; они не имеют ничего общего со старыми добрыми «ящиками» лета 1941 года.

Мы становимся объектами бомбардировок, которых прежде не знали вовсе. Мы практически не смыкаем глаз по ночам. Чтобы быть уверенными, что назавтра не превратимся в кашу, ложимся спать под танками. Но где же танки русских? Мы внимательно всматриваемся в балки, в разбросанные по степи небольшие рощицы, в окраины деревень, исчезающих в высоких травах, высушенных жаркими южными ветрами. Мы продвигаемся на ощупь, 88-миллиметровые зенитки всегда под рукой, сразу за командирским танком. Бронепатруль движется впереди, оставляя след колес на нашей дороге, уходящей в бесконечность.

В одно прекрасное утро фельдфебель Густл Бенц, командир патруля, молнией возвращается на своем броневике, издали размахивая руками.

– Господин майор, Т-34! Позади меня! Их не меньше восьмидесяти!

Горн не из тех людей, что легко впадают в панику.

– Зенитки на левый фланг, вон на тот холм! Танковую роту на правый, на противоположный холм! Первая стрелковая рота, рассредоточиться по обе стороны дороги. «Пак» оставить здесь, возле меня!

Не успели мы завершить развертывание, как Т-34 уже обрушиваются на нас. Они крушат наших людей, наши танки, нашу 88-миллиметровую зенитку, которая получает прямое попадание 76-миллиметрового снаряда. Я вижу, как в разные стороны летят куски металла и человеческой плоти. Ошеломленный, я смотрю, как Т-34, словно за зайцем, гонится по кукурузному полю за нашим Т-III. Согнувшись пополам под воем русских снарядов, я вижу, как другой Т-34 таранит еще один наш танк, и тот вспыхивает огнем. Вижу, как катается в пыли превратившийся в факел человек. Вижу, что одно из наших противотанковых орудий ломается, будто игрушка, под наехавшим на него сорокапятитонным Т-34. Слышу предсмертный хрип лейтенанта Хундта, которому осколок перерезал горло.

Нас застали врасплох, и теперь мы должны отбиваться, как можем. Через час русские уходят, так же внезапно, как появились, оставив несколько дымящихся остовов танков. Наши потери намного тяжелее. Командир первой стрелковой роты капитан Хюбнер плачет как ребенок, рапортуя майору Горну. В его прекрасной роте, с которой он две недели назад переходил Тим, осталось не более сорока человек, все офицеры убиты.

В следующие несколько недель мы ежедневно вступали в подобные этой стычки. Нам приходилось постоянно отражать атаки: слева, справа, с фронта, с тыла. Мы напоминали армию крестоносцев, на которую со всех сторон нападают воины Аллаха. Мы перестали отличать день от ночи. Как только выдавалась передышка между боями, мы проваливались в мертвый сон. Где же все-таки пределы человеческой выносливости? Мы думали, что нас прикончит грязь, потом снег. Теперь мы спрашивали себя, сколько времени еще сможем драться вот так, без сна и еды. Кристианса снова ранили. Вилли, моего бывшего водителя, убили. Ауфлича разорвало на куски 76-миллиметровым снарядом. Убиты шесть командиров батальона, командовавший дивизией генерал тяжело ранен[46]. Люфтваффе нам больше не помогали, потому что все их силы были срочно переброшены на Дон, к Сталинграду. Приходилось держаться, обходясь своими силами. От удержания нами наших позиций зависел успех наших товарищей на юге.

Вечером 25 июля пришел мой черед платить. Мы подошли к деревне Большая Верейка, расположенной неподалеку от западного берега Дона, севернее Воронежа, двумя днями ранее взятого соседней дивизией. Мы выбили из нее русских и расположились на ночь в избах, которые они нам оставили. Горн попросил меня посмотреть с холмов, подтянулись ли остальные наши роты. Возвращаясь на КП, я вдруг увидел цепочку из восьми Т-34, стоящих на противоположном холме. Они явно намеревались атаковать нас. Горн их уже заметил.

– Мы ничего против них сделать не сможем, если они атакуют по-настоящему, – сказал он мне. – Нам нужны «Штуки». Идите, Кагенек, отправьте радиограмму в дивизию. Возможно, у них еще осталось несколько, для нас.

Я схватил блокнот для радиосообщений и стал писать.

Окончание текста так никогда и не было написано. 76-миллиметровый снаряд, первый из выпущенных головным Т-34 по холму, разорвался на краю воронки, в которой мы укрывались. Горна и одного фельдфебеля не задело, а я получил порцию осколков в спину. Один вошел мне в тело под правым ухом, сломал челюсть и выбил зубы на правой стороне. Я, словно получивший нокаут боксер, сполз по стене воронки, а из меня, как пишут в таких случаях, «хлестала» кровь. Горн, переживший войну, рассказал мне это через двадцать лет, в Мюнхене.

Он вылез из воронки и пошел прямо на русские танки, пытаясь убедить, что они стреляли по своим. Русские действительно прекратили огонь. Тем временем двое наших, прибывших на место, вытащили меня и положили в машину.

Я был уже не на этом свете. Я тихо покачивался на волнах большого и спокойного моря бессознательного, где-то между жизнью и смертью. Должно быть, многие из бедолаг, погибших на войне страшной смертью (вид у меня был жуткий, как позднее мне расскажет Горн), умерли так, без боли и сожалений.

Но смерть не захотела меня забрать. Через тридцать шесть часов я пришел в себя. Я лежал на куче соломы в палатке, затерянной в огромной России, которой я, неосознанно, уже сказал «прощай». Моя голова была обмотана тюрбаном из бинтов. Меня мучила назойливая боль, источник которой я не мог установить.

Для меня Русская кампания закончилась.

Два года, почти день в день, прошли с того момента, как под Большой Верейкой русский танкист поставил громкую точку в моих военных походах по его стране. В течение девяти месяцев в трех госпиталях последовательно врачи ставили мне на место челюсть, закрывали большую дыру под правым ухом и учили пользоваться оставшимися зубами, чтобы пережевывать пищу. Девять месяцев боли и безделья для молодого человека, который до того вел весьма активную жизнь. Меня провезли через весь рейх: из Люблина в Польше, где мою изуродованную физиономию оперировали тринадцать раз, до Меца во Франции, где я впервые решился улыбнуться на улице хорошенькой лотаринженке (хотя на меня было страшно смотреть). Наконец я оказался в Бад-Эмсе, на Лане, ставшем знаменитым после депеши Бисмарка[47].