Об искусстве и жизни. Разговоры между делом - Ирина Александровна Антонова

Таково было желание Рихтера, поскольку он сам был художник и понимал: если я пришел в музей, должно быть какое-то созвучие. Почему я играю в музее, а не еще где-то? Это не просто зал, это зал, насыщенный искусством, и надо ему отвечать.

На созвучии мы строили свои программы. Иногда удавалось лучше, иногда они были прямолинейны, иллюстративны — музыка одной эпохи, и искусство того же времени. Но, как правило, фестивали оказывались гораздо сложнее по теме. Назову некоторые из них. Достаточно сложно был поставлен фестиваль, как его назвал сам Рихтер — «три Ша». «Три Ша» — это романтическая музыка: Шуман, Шопен, Шуберт. Для этой выставки мы получили картины из Лувра, из картинной галереи Лондона, из Третьяковской галереи, из нашего музея. Это была тема романтизма, но показанная гораздо более широко и продуманно.

Нам удались и еще более тонкие созвучия — рисунки и книжная графика Матисса и музыка шести композиторов, среди которых: Шестакович, Прокофьев, Шёнберг. Это оказалось каким-то чудом. Матисс отвечал им всем, хотя это были композиторы разных направлений.

Могу привести еще один очень интересный, на мой взгляд, пример. Это камерное творчество мастеров, работающих в крупной, большой форме. А именно Бетховена и Рембрандта. Разные страны, разные века. Рембрандт — XVII век. Бетховен уже конец XVIII и начало XIX века. Но оказалось, что камерное творчество для художника большой формы имеет свои законы и помогает, я бы сказала, гораздо больше открыть, обнажить душу каждого из творцов. Мы это увидели во всех офортах Рембрандта и в камерной музыке Бетховена — квартетах, трио и некоторых вокальных сочинениях.

Каждый раз в этих задумках принимал участие сам Святослав Теофилович. Больше того, он помогал искать картины, даже подписывал со мной разные письма руководителям зарубежных музеев, чтобы получить то или иное произведение для выставки.

На фестивале у нас не только играли музыку, но и ставили спектакли. Борис Покровский — крупнейший оперный режиссер — вместе с Рихтером поставил оперу Бенджамина Бриттена «Поворот винта». Этого английского современного композитора в России до того времени не ставили, а Рихтер поставил у нас две его оперы — «Поворот винта» и «Альберт Херринг». Рихтер очень дружил с Бриттеном и любил его музыку.

Была у нас на фестивале и опера Генри Пёрселла «Буря» по драме Шекспира. Этот спектакль поставил знаменитый режиссер Анатолий Эфрос. Он пригласил Анастасию Вертинскую на роль Просперо, хотя это мужская роль, а Эрика Курмангалиева, контратенора, на роль Ариэля. Тоже был очень интересный спектакль.

Рихтер все время обогащал фестиваль. Мы играли музыку самых разных веков, приглашали самых разных исполнителей из многих стран мира. Здесь выступали такие певцы, как Петер Шрайер, пела совсем молодая Анна Нетребко. Играл знаменитый Исаак Стерн. Многих мы приглашали по предложению Рихтера. Конечно, были и наиболее близкие ему музыканты: Юрий Башмет, который после кончины Святослава Теофиловича стал художественным руководителем «Декабрьских вечеров», Наталия Гутман, Василий Лобанов, любимый скрипач Рихтера Олег Каган, он тоже был одним из основателей нашего фестиваля.

«Декабрьские вечера» всегда проходили при аншлагах. У нас никогда не было на них непроданных билетов.

Рихтер известен во всем мире. Он играл в Америке, Японии, в европейских городах. Он очень любил играть в Германии и Италии, где хорошо слушают, хорошо знают музыку. Присутствие Святослава Теофиловича Рихтера в музее дало какое-то новое измерение нашему прекрасному и знаменитому дому. В него вошла музыка и стала содержанием нашей жизни и нашей деятельности. Когда-то, когда музей возник, он назывался Музей изящных искусств, то есть, хотя он был создан для пластических искусств, у музея всегда было тяготение к разного рода искусствам. Я бы сказала, что это свойственно и мне тоже. У нас любят музыку. Например, в отделе нумизматики, а потом ученым секретарем музея работал Владимир Владимирович Леонович, племянник Бориса Пастернака, он был другом Рихтера гораздо раньше, чем я, и он внимательно относился к музыкальным программам музея. Многие наши сотрудники постоянные посетители консерватории. Идея фестиваля нам очень близка, и, я думаю, наши зрители уже по-другому, более расширено воспринимают тот мир пластических искусств, ради которого они приходят в музей.

Рихтер был очень немногословным человеком и поэтому любые его замечания тем более обретали больший вес и значение для нас, особенно в том, что касалось изобразительного искусства, которое он великолепно знал. Рихтер многому нас научил. Он раздвинул какие-то горизонты. Разговоры с ним, которые у нас случались и у него дома, и в музее, давали мне новые и новые знания и новые импульсы.

Сам Рихтер говорил: «Теперь у меня есть свой дом — это Пушкинский музей, и свой месяц — декабрь».

«Декабрьские вечера» стали вторым призванием музея, его «Скрипкой Энгра». Занятием факультативным, но, как оказалось, многократно расширившим наши возможности в диалоге со зрителем. Музыкальный фестиваль придал музею новое измерение, обогатил восприятие глубиной ассоциаций, широтой представления о времени создания художественных произведений, размышлениями о природе искусства. Он вернул нас к начальному пониманию нашего Дома как музея Изящных Искусств.

Когда я впервые попала в дом к Ирине Александровне, я с удивлением увидела у нее множество мягких игрушек, животных. Оказалось, что она их не то, чтобы собирала, но покупала, потому что они ей очень нравились. Особенно любила она старую плюшевую собаку. Вообще Ирина Александровна ничего не собирала. Она мне как-то сказала, что ей не свойственно чувство собственничества, и милые безделушки у нее дома и на столе на работе были подарками. Конечно, ей много что дарили. Книги она часто передавала в библиотеку, а вот конфетами и другими угощениями, особенно подаренными под Новый год или на 8-е марта, она делилась со своими коллегами, друзьями, и со мной в том числе, и мы частенько собиралась вокруг круглого стола на импровизированном фуршете, Ирина Александровна выставляла коробки и коробочки, а мы как дети выбирали себе самое вкусненькое. Ирине Александровне, на мой взгляд, была свойственна некоторая добрая детскость — она любила сюрпризы, подарки, что-то любопытное, но одновременно и мудрость повидавшего жизнь человека — по крайней мере так казалось по тому, как она наблюдала за нами. Мне кажется, что таким же человеком был и Марк Шагал.

Марк Шагал

Я помню, как в 1973 году Марк Захарович Шагал провел с нами несколько часов в Пушкинском музее. Он пятьдесят лет не был в стране, и вот, во время своего пребывания в Москве, пришел к