Об искусстве и жизни. Разговоры между делом - Ирина Александровна Антонова

Шагал не работает в системе «чистого» кубизма, а находит свое применение тем элементам, которые он увидел у кубистов.

Я думаю, что очень любопытна картина 1912 года «Портрет поэта Мазина». Это по-своему пугающее или даже отталкивающее полотно! Как многие портреты кубистов этого времени, герой показан в фас. Фигура придвинута к переднему плану и занимает все полотно. Персонаж изображен с кружкой у рта. Здесь подчеркнуты огрубленные формы, резкий свет. Пугает ощерившийся рот, внутренняя заряженность угрозой и какой-то внутренней агрессией.

Эти работы, несомненно, экспериментальные, но они показывают направление, в котором в это время движется Шагал, и то, что он усвоил из окружавшей его среды. К сожалению, сохранилось немного вещей, которые он сделал в это время, но известно, что незадолго до того, как в 1914 году он принял решение вернуться в Витебск, он был уже достаточно известен и уважаем теми, кто его окружал. Мы знаем, что до приезда в Витебск его пригласили на большую выставку в Берлине в галерее Шторм. Таким образом, после четырех лет пребывания в Париже он вернулся на родину уже известным в Европе художником. В Витебске его не знали, однако того, что он привез с собой — картины и рассказы, было достаточно, чтобы он занял важное место в художественной жизни родного города.

Исследователи творчества Шагала отмечают, что по возвращении домой его живопись сравнительно с тем, что он делал в Париже, изменилась. Он весьма резко, а у него случались такие решительные переходы на протяжении жизни, повернулся к совсем другому миру. Это мир его истоков, тех бытовых реалий, которые окружали его в детстве, прежде всего его родной город, родные люди и в очень большой мере та национальная еврейская среда, которая, вне сомнения, сформировала его в юности и как человека, и как художника. Картина «Дом в местечке Лиозно» из Третьяковской галереи — это скорее не городской пейзаж, а, если угодно, портрет дома. Такие дома строились не только в местечке Лиозно, где Шагал бывал неоднократно, но практически весь Витебск состоял из подобных деревянных домов. На доме мы видим надпись «Парикмахерская», мы видим маленькие фигурки детей и взрослых. Очень качественная художественная картина, но представляющая совсем другой мир, не тот, который появлялся на парижских картинах. Шагал по-прежнему изображает реальную жизнь, но теперь мы практически не видим никаких новаций. В его работах нет того, что можно было бы ожидать от художника, вернувшегося из бурлящего, революционного в художественном смысле Парижа.

В 1914 году, дома, Шагал пишет свой автопортрет перед мольбертом, теперь он хранится в Художественном музее Филадельфии. Шагал неоднократно писал свои автопортреты. И это не было каким-то самолюбованием — нет! Это каждый раз был портрет Шагала, но прежде всего это был портрет Художника. Палитра в руках, рядом мольберт, лицо явно сосредоточенное на каком-то художественном замысле. Автопортрет 1914 года говорит о том, что молодой художник знает себе цену, здесь есть самоосознание себя как личности, об этом говорит достоинство в позе художника, в его повороте и в том, как написан этот портрет. Но, опять-таки, автопортрет не поражает нас какими-то новациями.

Несколько по-другому, в несколько более острой манере, он решает написанные в этот же год портреты своего брата Давида и сестры Марьясинки, так ее звали домашние. «Портрет брата Давида с мандолиной» из Приморской картинной галереи выполнен в голубом колорите, в манере, использующей приемы кубизма, и представляет нам довольно разухабистого персонажа. Характеристика этого разбитного, развалившегося в кресле человека — это всплеск протеста, какой-то необычности, о которой вдруг вспоминает Марк Шагал, когда пишет своего брата. Несколько по-другому решен «Портрет его сестры Марьясинки» из частного собрания. Она в красном платье, с косичками — это образ девочки-подростка, полной каких-то девичьих мечтаний.

Интересно, что Шагал был не только художником, но и поэтом. Как только он научился русскому языку, он стал писать стихи. Правда, многие из них он уничтожил, но тем не менее выпустил несколько сборников. Одно из стихотворений посвящено брату, а одно сестрам.

Смеются сестры или плачут.

В дверях, бывало, став, поют

Или окно открыв, судачат,

Выглядывают, счастья ждут.

Этот портрет великолепно накладывается на написанное Шагалом четверостишие.

Шагала по приезде очень занимают бытовые подробности жизни города, он пишет в 1914 году «Парикмахерскую», она хранится в Третьяковской галерее и носит еще оно название — «Дядя Зусман». Изображена довольно обширная комната с большим зеркалом, рядом с ним полка с инструментами, на стене лампы, картины, некоторые из них покосились, довольно подробно нарисованы обои. То есть это мир провинциальной парикмахерской, и дядя Зусман сидит в кресле в кепочке, как полагается правоверному еврею, его никто не стрижет и не бреет, я даже не знаю, может быть, он сам мастер в этой парикмахерской, а может, пришел как клиент. Комната этой парикмахерской описана во всех подробностях, со всеми бытовыми деталями, это уже то произведение Шагала, о котором мы сразу говорим: «Картина Шагала!». Все то, что было найдено им за короткий период жизни в Витебске, за те шесть лет до 1922 года, до окончательного отъезда в Париж, все реалии быта, они оказались ему очень нужны.

В 1915 году состоялась свадьба Марка Шагала с Беллой Розенфельд. Это была обаятельнейшая, красивая, талантливая девушка, она сама писала книгу, она помогала Шагалу. Он любил ее всю жизнь. Когда в 1944 году в вынужденном изгнании в Америку она умерла, для него это была огромная душевная травма, от которой он совсем не скоро оправился. Белла оставалась его музой все годы, которые они прожили вместе.

В том же 1915 году он написал интерьерно-пейзажную картину «Окно на даче. Заольшье», сегодня она находится в Третьяковской галерее. Картина немного таинственная, загадочная. Перед нами крест, который выстроен оконной рамой, на ней свернутая посередине белая занавеска, за ней лесной пейзаж. Мы видим высокие зеленые деревья, это, наверное, березы, но эта их березовость, эти пятна на белом стволе читаются нами как какие-то загадочные письмена, и надо долго присматриваться, чтобы убедиться, что это не еврейские тексты, а что так просто представлены эти деревья. Зелень очень густая, она доходит до неба, но в центре размыкается, и мы видим светлую голубизну. Загадочным и таинственным кажется мотив двух голов, двух профилей в нижнем правом углу картины. Одно из них похоже на лицо Шагала. Впрочем, второе тоже. Поэтически вдохновенные, они слились с этим миром, прильнули к окну, но не смотрят в него. На подоконнике