Самая большая подводная лодка в мире - Андре-Марсель Адамек

— Да.

— Но первым делом нужно выбраться из этой крысиной норы. Уехать в Шанон-ле-Бан, где мы легко срубим неплохие бабки. А потом Париж, Рим, Берлин…

— А Жиль?

— Как только ты наберешь обороты, он сможет ездить с нами. Он будет доволен, когда увидит, кем ты стала.

Да, Жиль повторяет беспрестанно, что у нее нет причин завидовать даже самым красивым женщинам, что она внушит вдохновение и умирающему, — вещи милые, но неглубокие, потому что Жиль продолжал бы ее любить, даже если бы она стала однорукой и безногой. А Пиу хочет быть желанной только благодаря своей внешности.

Часом раньше, когда зашел Буффало, она полуодетая прохаживалась по квартире, ловила свое отражение в зеркалах и окнах, вихрем кружась на шпильках своих каблуков. Жиль ушел на весь вечер мыть посуду к Беберу. Она угостила Буффало пивом и уселась напротив него, положив ногу на ногу. Тогда-то он и ошеломил ее потоком комплиментов. Настоящих комплиментов от мужчины, который не испытывает к ней никаких особых чувств.

Буффало замедляет темп. Кодидол ослабляет его пыл. Он просовывает руку под живот Пиу, нащупывает шелковистое руно, завитки которого обвивает вокруг пальцев.

— Ты должна покраситься и там тоже. Тогда ты стала бы полностью блондинкой.

Жилю нравится контраст этой темной ниши с искусственной белокуростью ее шевелюры. Но Жиль любил бы ее и бритую, и совершенно плешивую, и даже обезображенную.

— То, чем ты займешься, гораздо лучше, чем быть манекенщицей, — продолжает Буффало, наверстывая ритм. — Ты будешь работать не за духи, мыло или тряпки. Ты будешь рекламировать свою собственную торговую марку, сиськи и компания — наслаждение знатоков, восхищение аристократов! Чтобы тебя увидеть, будут приезжать издалека.

— Но я ведь смогу демонстрировать платья?

— Все, что захочешь, самое главное, чтобы потом ты разделась.

— Теперь я этого уже не стесняюсь.

— Я заметил.

— Подумать только, когда-то я хотела быть худой!

— Это все из-за того, что модой правят педики. Они хотят женщин, которые были бы похожи на злых и насмешливых мальчишек, хотят пацанчиков, заморенных голодом, каждый вечер избиваемых, жалких. Они тащатся, когда переодевают свои жертвы.

Пиу чувствует, что у нее начинает затекать поясница. Из-за того что ее голова запрокинута, она испытывает боль. Она осторожно спрашивает Буффало, не хочет ли он кончить.

— Это не так просто, когда треплешься. Ты хочешь, чтобы я заткнулся?

— Нет, что ты! Но может, мы прервемся на минутку?

— О’кей. Я тогда выпью пива. А то у меня глотка сухая, как кремень зажигалки.

— Это от возбуждения, — говорит Пиу.

Они отлепляются друг от друга под прощальный звон колец. Потом, потягивая пиво, еще говорят о Лондоне, Вене, Амстердаме, городах, одни названия которых заставляют Пиу трепетать всем своим существом и длят ее наслаждение до бесконечности.

— Мы все болтаем, болтаем, — говорит Буффало. — А за это время ты бы как раз успела собрать свои манатки.

— Я не могу так уехать. Я должна предупредить Жиля.

— Оставь ему записку.

Она колеблется всего минуту. И в самом деле, Жиль ценит простоту, а так все будет гораздо проще. Она берет лист бумаги и начинает писать.

— Не пиши ему ничего обо мне, — говорит Буффало.

Она пытается придумать красивую фразу, говорит о некоем внезапно появившемся импрессарио, о большом турне по Европе, об удаче, которую она не может упустить.

Когда он вернется от Бебера, с распухшими от горячей воды руками и без единой мысли в голове, он, узнав новость, будет, конечно, счастливейшим из людей.

Еще она пишет, что обязана своим триумфом ему и что только рядом с ним она мечтает провести остаток жизни.

— Ты что, роман пишешь? — бросает Буффало, начавший проявлять нетерпение.

— Я Окончила.

Она кладет письмо на видное место, на кухонный стол, рядом с цветами, которые Жиль принес накануне, с теми мелкими полевыми цветами, далекими от блеска и славы, цветами настолько чахлыми, что они увяли за одну ночь.

* * *

В этот поздний час столы в «Блудриме» уже давно опустели. Только Сиум и Макс сидят за бутылкой водки.

Макс остался после ухода остальных, чтобы побеседовать с Ким и передать ей кулек со сладостями: сдобной булочкой, фруктами, шоколадом с орехами. Но Ким крепко спала, свернувшись калачиком. Он поставил кулек возле канистры с водой и на цыпочках вышел.

Спустя некоторое время Сиум налил ему холодной водки и поведал о своем плане. Они долго и подробно обсуждали детали операции.

— У вас очень скоро закончатся запасы топлива и продовольствия, — говорит Макс, — вам придется зайти в какой-нибудь порт. «Саратов» достанут даже на краю света, и ваше приключение закончится за решеткой.

— Вполне возможно, — говорит Сиум, поглаживая бороду, — но как знать, может быть, судьба готовит нам иные сюрпризы.

— Вижу, вы не передумаете.

— А вы уверены, что не хотите отправиться с нами?

— Простите, я не вижу большого смысла в этом безнадежном круизе.

— Но разве всегда следует вкладывать в свои действия смысл, если пытаешься изменить ход вещей? Свобода часто бывает врагом здравомыслия.

— Сто дней свободы — максимум, а потом расплата.

— Нет такой свободы, которой был бы твердо гарантирован завтрашний день.

Макс опускает голову, как застигнутый врасплох ученик. Его слова не имеют ни малейшего веса; едва произнесенные, они растворяются в безмолвии. Он пытается разгадать, откуда старый узбек вылавливает свои — из восточной ли мудрости или из темных глубин страданий и унижений, наполнявших его долгую жизнь.

— Мы снимаемся с якоря в ночь с пятого на шестое, — продолжает Сиум. — Если до этого времени передумаете, будете на борту желанным гостем. Это касается и ваших друзей. Но в любом случае я просил бы вас о молчании. Кроме Нука и вашей юной подруги, вы единственный, кто посвящен в мой план.

— Вы говорили об этом с Ким?

— Да. Она решила отправиться с нами.

— Это сумасшествие… — едва выдыхает Макс и тут же жалеет об этом легковесном слове, которое лопнуло, как пузырь, едва сорвавшись с его губ.

— Когда я был в плену у японцев, отчасти именно сумасшествие позволило мне выжить. Тому, кто стоял обеими ногами на земле, не долго удавалось сохранять голову на плечах. У нас в Узбекистане говорят: дрозд, хмельной от бузины, скорее спасется от охотников, чем тот, который ел слизняков.

— Я не хотел вас обидеть, Сиум. Я просто беспокоюсь за вас и за девочку.

— За девочку не волнуйтесь. У нее за плечами немного лет, но это годы страха и несчастья. Ей хорошо в брюхе «Саратова». Она мне сказала, что хочет остаться здесь по крайней мере на девять месяцев.