Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997 - Пирс Брендон

Во время церемонии объявления независимости, устроенной на залитом светом прожекторов стадионе в окрестностях Найроби, Кениата снял значок в виде петушка со своего лацкана и прикрепил к белой форме герцога Эдинбургского, который представлял королеву. Этот символ включили и в национальный герб Кении, он отражал намерение Кениаты превратить многорасовую страну в однопартийное государство. Герб должен был стать аватарой лидера, это стало ясно по развитию культа его личности.

Вскоре в каждом магазине требовалось выставлять портрет Кениаты. Его лицо появилось на марках и купюрах. Он доминировал на радиоволнах и в новостных программах по телевизору. Съемочная бригада сопровождала его повсюду.

Кроме монополизации власти Кениата занялся тем, что один критик назвал «бессмысленной аккумуляцией собственности»[3198]. Пока имперский порядок характеризовался алчностью и плохим управлением, Кениата выглядел естественным. Как и белые поселенцы, он даже говорил об Англии, как о «доме»[3199]. Однако угрожающая и галопирующая коррупция независимого режима была новым делом, и это обеспечило еще одно оправдание империи, но лишь в ретроспективе.

Даже когда «Юнион Джек» спускали в Найроби, Марджори Перхам подтвердила достоинства колониализма: «Большая часть этого наследия — это терпеливое, спокойное строительство сотнями британских чиновников; миссионерами, которые принесли западное образование и открыли дверь в христианство; азиатами, которые вложили свою коммерческую предприимчивость и мастерство рук. Лишенным наследства, оскорбляемым и поносимым поселенцам Кения обязана богатством сельского хозяйства и экономическими достижениями, завоеванными в результате долгого и дорогого эксперимента»[3200].

Другие представители империи еще более расширили этот аргумент. Они подчеркивали преимущества британского правления: отмену рабства и племенных войн, контроль за голодом и болезнями, рост благосостояния и населения, стремление «привести африканцев к цивилизации»[3201]. Конечно, ради собственной гордости многие чиновники, которые работали в Кении, считали себя обязанными верить, что сделали вклад в прогрессивное предприятие. Один из них оценивал британские достижения в Кении так: «Я не хотел бы, чтобы что-то из всего этого не было сделано. Это было абсолютно жизненно необходимо для продвижения вперед»[3202].

По своим собственным причинам политики-лейбористы и историки-консерваторы эхом повторяют эту точку зрения сегодня, убеждая своих соотечественников, как сделал Гордон Браун в 2004 г., гордиться империей[3203]. Но задумчивые либералы вроде Томаса Кэшмора, который оглядывался назад, на свой опыт в Кении, сомневаются. Он надеялся, что прошлое и репутация Британии не без добродетелей, оно определенно лучше, чем у всех других европейских стран в Африке. Однако, обдумывая многочисленные ошибки и несправедливости, Кэшмор опасался, что будущие поколения станут «судить нас более сурово за то, что не оправдали доверия; поскольку мы должным образом не подготовили наших преемников для трудностей независимости, уйдя слишком быстро». Или же они будут «проклинать нас за то, что мы не ушли раньше, или даже за то, что вообще пришли»[3204]. Если окончательный вердикт был справедлив в отношении Кении, то он столь же справедлив и в случае Центральной Африки — месте самой последней и наиболее растянувшейся колониальной борьбы Британии на континенте.

Родезия могла находиться далеко от Бога, но определенно располагалась недалеко от Южной Африки, главного источника своих проблем на протяжении почти целого столетия. Первопроходцы, которые отправились на север в 1890 г., поддерживаемые ресурсами британской «Южноафриканской компании», распространяли расовую отраву по неровному плато между Лимпопо и Замбези. После набега на Лобенгулу в 1893 г. подчиненные Сесила Родса вели себя грубо, причем эта грубость была достойной буров.

Доктор Джеймсон распределял большие участки земли, отдавая особые предпочтения «то тому лорду, то тому достопочтенному». Их владения часто оказывались в итоге в руках спекулянтов, а бывшим обитателям оставались голые остатки, которые они рассматривали «как кладбища, а не дома»[3205]. Под угрозой станкового пулемета «Максим» африканцы были доведены до статуса рабов. Их облагали налогом на недвижимое имущество. Они были вынуждены обеспечивать дешевую рабочую силу, что сами находили «раздражающим и унизительным вмешательством в личную свободу»[3206]. «Комитет по грабежам»[3207] забирал большую часть их скота, рубил на корню их общинную жизнь и угрожал самому существованию. Приспешники законности и порядка могли насиловать африканских женщин в вельде, а главный комиссар по местному населению пришел в такую ярость при виде «неотесанного местного жителя в сапогах»[3208], что приказал его высечь. Как признавал сам Милнер, использование чернокожих стало скандальным, а «защитить их было нельзя»[3209].

Как и Бенгалия после Плесси, Родезия стала добычей белых гарпий. Их подбадривал Джеймсон, который чрезмерно и незаслуженно расхваливал «очень прибыльную землю», которой управлял, называя ее «счастливым сочетанием Ханаана, Офира и страны чернокожих»[3210].

Вскоре белые стали подозревать, что это обещание иллюзорно. Они находили мало богатства и много расходов — виски, которое стоило полукрону за бутылку в Лондоне, продавалось в Солсбери по десяти шиллингов за маленькую рюмку. Котята, которые требовались для того, чтобы справляться с полчищами крыс, продавались по пяти фунтов стерлингов. Первопроходцы все еще мечтали о мраморных дворцах и паровых яхтах, если и не о «яйце птицы Рух Синдбада или золотой долине Рассела»[3211]. Они не скрывали своей жадности от Колосса. «Я хочу, чтобы вы знали, мистер Роде, что мы приехали сюда не ради потомков», — сказал один угрюмый шотландский торговец[3212]. Родс тут же должным образом ответил, придумав золотые видения великой Зимбабве, вызывающих благоговение африканских руин у форта Виктория, которые он опознал, ссылаясь на Священное Писание, как «старую финикийскую резиденцию».