Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997 - Пирс Брендон

На протяжении своей имперской истории британцы всегда лицемерно говорили о легальности и законности, но к середине 1950-х гг. уже ни для кого не было секретом: Кения стала полицейским государством, проводящим расовый террор. В конце концов, доктор Малан, националист, ставший премьер-министром Южной Африки, сделал его моделью для режима апартеида. Частые сообщения о воспитательной жестокости достигали внешнего мира, некоторые из них напоминали о худших режимах. Когда те, кто проводил допросы в Кении, начинали работу с подозреваемыми, то обычно начинали с серии сильных ударов по лицу. Это стандартная шоковая тактика, которая использовалась в отношении заключенных сталинской Лубянкой. В большинстве случаев следовали дальнейшие избиения, некоторые приводили к фатальным результатам. Это отношение неизменно оправдывалось: «мау-мау» ниже людей, такое обращение очистит их от «политических болезней» или грехов. Но те, кто применял насилие, «демонстрировали сильную склонность к садизму… Их глаза будто застилал кровавый туман»[3148]. Это стало еще очевиднее во время дальнейших мучений, которым подвергали мужчин и женщин (по большей части, кикуйю) следователи. Применялись электрические разряды, ожоги, утопление со спасением в последний момент, нанесение увечий и сексуальное насилие.

Специальная служба, известная, как «кенийская СС», владела особым мастерством в причинении боли. Но нештатные следователи могли оказаться еще более злобными и яростными. По словам одного современного историка, некий поселенец в долине реки Рифт получил прозвище «кенийского доктора Менгеле» за подвиги, которые включали «поджигание кожи на живых подозреваемых «мау-мау», принуждение их съесть собственные гениталии»[3149].

Сотрудники служб безопасности знали, что такие зверства происходят. В этом участвовали многие подразделения, которые печально прославились зверствами. Но всеми прилагались усилия, чтобы это скрыть в интересах имперской солидарности. Майкл Севард, чиновник, ответственный за гуманитарное развитие общин в Меру, очень расстраивался из-за деятельности своих соотечественников: «Мне велели быть «хорошим парнем», продолжать выполнять свою работу и держать рот на замке»[3150]. Когда кто-то выступал с протестом, сам Литтлтон прикидывался глухим и слепым. Как выразилась славящаяся честной и откровенной критикой Парламента Барбара Касл, Баринг «очень гладко, будто смазывая мылом, самодовольно все прикрывал»[3151].

Солдаты беспокоились о своих. Кэшмор рассказывает о рядовом из Кенийского полка, который предстал перед военным трибуналом, потому что при допросе молодой женщины-кикуйю он «вставил в нее бутылку из-под пива, и не только причинил ей боль, но и нанес травмы». Рядового оправдали. «Решение посчитали хорошим для морального духа, его приветствовали многие в полку».

Даже Кэшмор считал правильным подавлять собственную брезгливость в этих вопросах, «потому что невозможно навязать любезность, вежливость и воспитанность Челтенхэма в предгорьях Чуки»[3152]. Не нужно говорить, что эпизоды подобного рода укрепляли оппозицию (как мировую, так и местную). Они настраивали против колониального порядка.

Но процесс «допроса» был просто прологом к невероятному количеству страданий, которые выносили африканцы в том, что преувеличенно называли британским «ГУЛАГом»[3153]. Заявленной целью лагерного комплекса являлась реабилитация. Закоренелых и отчаянных подозреваемых «мау-мау» (которых многозначительно называли «черными», в то время как тех, в чьей причастности сомневались, именовали «серыми», а невинных — «белыми») должны были вылечить от «болезни». Ее европейцы продолжали диагностировать различными путями. Некоторые считали, что лесные борцы страдают от «общего психоза», другие настаивали, что они заражены атавизмом и стали «примитивными животными»[3154].

Но многочисленные споры велись насчет лекарства. «Мау-мау» правили при помощи страха. Поэтому, по словам одного сомнительного эксперта, «надо создать больший страх перед нашим лагерем»[3155]. Это означало, что наказание, придуманное для получения признания и принуждения к покорности, стало почти конечной целью само по себе. Встречались и гуманные коменданты. Но в большинстве случаев использовались пытки, чтобы сломить дух задержанных. Так что по прибытии в лагерь вроде Маньяни людям приходилось пробежать сквозь строй охранников с дубинками. (Это же практиковалось и в Дахау).

К труду принуждали незаконно, часто — насилием и голодом. Надпись над воротами Агути была нацистским лозунгом «Arbeit Macht Frei» — «Труд освобождает»[3156].

Избиения были достаточно жестокими, чтобы оставить Кению с сотнями «нищих калек»[3157]. Вечера и ночи в лагере Южная Ятта были «праздником и отдыхом от боли», как писал Дж.М. Кариуки. Но каждый день оказывался одной долгой агонией[3158].

В других местах заключенные так привыкли к избиениям кнутом и дубинками, что дергались и отпрыгивали от охранников, как марионетки. Насилие принимало многочисленные формы, сексуальные зверства стали обычным делом. Пленных часто убивали, иногда выпускали в местности, где свирепствовали львы. В дальнейшем один охранник признался: он сам и другие служащие Кенийского полка регулярно ликвидировали «закоренелое дерьмо»: «Никогда не думал, что у кикуйю столько мозгов, пока мы не разбили несколько голов»[3159]. Более двадцати тысяч бойцов «мау-мау» лишились жизни во время чрезвычайного положения, но сколько умерло в лагерях, неизвестно. Однако эта цифра значительно превышала количество смертей белых гражданских лиц (их погибло всего тридцать два человека). Ясно одно: кенийский «архипелаг» оказался одним из самых худших позорных пятен на репутации Британской империи. Заместитель комиссара полиции Дункан Макферсон рассказал Барбаре Касл, все еще ведущей атаку на насилие и зверства, что условия в некоторых лагерях «хуже, чем что-либо, что я испытал в течение четырех с половиной лет заключения у японцев»[3160].