Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Она смотрела на него с недоумением: о какой еще старости в будущем он говорит? В ее глазах он и теперь был старик. От выпитого за ужином вина на лице его появилась обычная у него в таких случаях стариковская бугристая багровость, «боковой заем» его – зачес на лысину – растрепался, и плешь предательски поблескивала, как у генерала Кирьякова; набрякшие глаза слезились, но глядели на нее умильно-пристально.

Она улыбнулась и сказала:

– Что же вы свою родовую вотчину за Петропавловку принимаете? Кто вам запрещает жениться, например, чтобы не быть одиноким?

– Благой совет! – так и подпрыгнул он на стуле, как будто услышал что-то необычайное. – Вот видите, что значит – один ум хорошо, а два еще лучше! Благой совет!.. Но возникает вопрос: на ком жениться? Может быть, вы мне уж и невесту укажете?

– Вам, кажется, лучше знать невест тут около вас, а мне откуда же?

– Около меня тут! – подхватил он и даже развел руками, точно был изумлен. – Вот видите, как вы попали в точку! Около меня тут, это и была мечта моей жизни. Чтобы под межу, под межу непременно! – пригреб он к себе воздух. – Это и была моя цель, однако же не достиг!.. Вот луга на Лопани косить летом буду я, а не Таборские – луга я у них окончательно отобрал, – сказал он победоносно, чего не говорил раньше. – Но что касается невесты, у них там нет невесты, даже и засиделой… У Говорухи нет, у Титаренки нет, да с ними обоими я в ссоре… были процессы, я выиграл… У Перекрестовых? С ними, правда, мне тоже пришлось судиться, но это еще и так и сяк… Считается, что у них будто бы невеста на выданье, да ведь она чистая дурища, представьте себе, куда же ее взять? На посмешище людям? И она шепелявит… и, кажется, даже из ушей у нее течет… Бррр!.. А я, я, я?.. – Тут он выпрямился и даже выпятил грудь насколько мог. – Я еще вполне в своей мужской силе, здоров, умен, и гнездо свое свить еще вполне я в состоянии, и совью! И чтобы в этом вот самом доме детишки мои бегали и кричали – вот чего я хочу! Вы, кажется, думали, что я тишину люблю? Нет-с! Совсем напротив, ненавижу я тишину! А люблю я, чтоб топали около меня ножонки детские, и чтобы крик был, и чтобы ссоры из-за игрушек, из-за конфет, из-за чего угодно, только чтобы крик и ссоры! Вот это жизнь! А без ссор какая такая жизнь? Прозябание, как у зерна в земле… Удивляюсь я, вы меня извините за нескромность, почему это у вас с Митей деток нет? – очень понизил он голос.

Елизавета Михайловна ответила спокойно:

– Очень хорошо это вышло, я думаю, что мы пока не обзавелись детьми. Теперь вот я вижу, что мне удалось все-таки спасти Митю не только от смерти, а даже и от инвалидности, а если бы были у нас маленькие, то ведь тогда меня, конечно, не было бы с ним в Севастополе, и он бы непременно погиб от недостатка ухода, до того он был плох. Когда бы вы видели только, сколько от этого погибает несчастных солдат! Ужас! Тысячи! А между тем будь уход, какой следует, их можно бы было спасти так же, как и Митю.

– От недостатка ухода, вы сказали? – встрепенулся Василий Матвеевич. – Женского, женского ухода, разумеется!.. О чем же говорю вам и я? Только об этом! Отчего же погибаю и я? Только от этого!.. А я погибаю, Елизавета Михайловна, погибаю!

И он сложил перед нею руки, как складывал, когда молился перед иконой, и глядел на нее умоляюще, как на икону.

– Кто же вам велит погибать, если только вы сейчас не играете какой-то роли? – наблюдая его, так же спокойно, как прежде, сказала она.

– Чтобы я, я… играл перед вами… роль какую-то? – изумленным и даже несколько оскорбленным тоном отозвался он.

– Я, например, слышала, что у вас есть и семья в Курске, – значит, вы не такой уж и одинокий, – продолжала она.

– В Курске? От кого же это вы слышали? – отшатнулся он.

– Право, не помню уж, от кого именно.

– Да, есть, есть семья в Курске, не отрицаю! Но ведь это же обыкновенный мезальянс! У кого же нет таких побочных семей?

Он принял встопорщенно-беспечный вид, как уличенный в полнейшем пустяке, а она припомнила вдруг, как ключница Степанида говорила ей о незаконной семье Василия Матвеевича, живущей в Харькове, а совсем не в Курске, поэтому совершенно непроизвольно, как бы желая поправиться, протянула она:

– В Харькове?

– А-а, и о харьковской моей семье вам уже насплетничать успели! Та-ак-с! – И Василий Матвеевич прошелся по комнате петушком и пригладил перед зеркалом свой зачес. – О курской моей семье вы могли, конечно, узнать от своих родных в Курске или же от хороших знакомых там же, а что касается харьковской, то это уж кто-то вам шепнул из моей милой дворни… И, пожалуй, я даже догадываюсь – кто!

Глаза у него посуровели вдруг и стали очень неприятны Елизавете Михайловне, так что она пожалела, что проговорилась, выдав тем Степаниду, и, чтобы задобрить его, сказала:

– Я понимаю, что вы думаете о такой семье, какую дает только церковный брак.

– Вот именно-с, – буркнул он нелюбезно.

– Чтобы жена ваша жила с вами здесь, помогала бы вам в хозяйстве, разделяла бы все ваши вкусы…

– Непременно-с! Всенепременно!

Он еще смотрел на нее подозрительно, но, видимо, начал уже смягчаться; она же продолжала:

– Если вас томит одиночество, когда у вас так много дел, то сколько девиц и вдов томит оно в тысячу раз сильнее потому уже, что они ничем не заняты.

– Назовите же мне хотя бы одну! – стремительно придвинулся он к ней.

– Так вот сразу разве можно припомнить? – улыбнулась она.

– А может быть, у вас есть не то чтобы родная сестра, – такой нету, я знаю, – двоюродная, троюродная, только чтобы на вас похожая, а?.. Есть?.. Разумеется, незамужняя только, подумайте!

Он смотрел на нее с самым неподдельным упованием: это светилось в его глазах, это было в его вытянутой к ней шее, подавшихся вперед плечах, даже пальцах, но ей все-таки пришлось сказать ему:

– Нет, такой не найдется.

– Вот видите! – отшатнулся он. – А вы говорите «тысячи»! – И даже голос его опал. Однако он не отошел от нее и добавил проникновенно: – Митя счастливый человек. Он недаром – вы это знаете, надеюсь, – в сорочке родился.

– В сорочке? – машинально спросила она.

– Именно, в сорочке… Вот