Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

когда вам придется рожать детей, вы узнаете, что это такое – сорочка.

– Вы меня спрашивали о двоюродных моих и троюродных сестрах, но если бы они и существовали на свете, то ведь у них ни у кого не было бы в приданом имения, как не было его и за мной, – не совсем без умысла сказала Елизавета Михайловна.

– Вы, вы лично, такая, как вы есть, стоите большу-щего имения! – горячо отозвался на это Василий Матвеевич.

В это время донесся из спальни голос Дмитрия Дмитриевича:

– Ли-за!

И она тут же встала и вышла, поспешно простясь со старым холостяком, отнюдь не обремененным двумя своими семьями в двух соседних губернских городах, Харькове и Курске, но мечтающем о третьей семье, в Хлапонинке.

II

А Хлапонинка все-таки не хотела верить даже и «дружку» Дмитрия Дмитриевича Терентию Чернобровкину, что сын их бывшего помещика, раненый офицер, приехал сюда только на поправку. Впрочем, и сам Терентий этому не верил. Он оставался при прежних мыслях, что в барском доме теперь идут затяжные разговоры только о той доле имения, которая должна бы принадлежать племяннику, но перехвачена у него из рук ловким на эти дела дядей.

Однажды в тихий светлый день Дмитрию Дмитриевичу вздумалось пройтись по дороге к деревне; дорога же была очень веселая на вид: накатанная полозьями, она ярко лоснилась и золотела на солнце. Конечно, Елизавета Михайловна шла под руку с ним. Терентий же в это время, взгромоздясь на большой омет, сваливал деревянными вилами-тройчатками солому вниз, где стояли сани.

Увидев бар, когда они были еще далеко, он сейчас же соскользнул с омета, отряхнулся поспешно и пошел наперерез им.

Говорить с ними ему было о чем: как раз в этот день утром до него дошло через дворню, что его, как и Тимофея с килой, хотят поставить в сдаточные по ополчению.

Слух этот, правда, показался ему дурацкой шуткой, – он считал себя вполне «справным» мужиком, каких невыгодно помещикам отдавать в солдаты, да и действительно был таким. Он только посмеялся в бороду, когда это услышал, но думал все-таки вечером зайти в контору, к бурмистру, спросить.

Теперь же, увидев Дмитрия Дмитриевича с женой на дороге, он даже подумал, не к нему ли идут они по этому делу, и почувствовал вдруг, что плохо греет его старый армяк.

Дойдя до «дружка», он уже не протянул ему руку, как хотел было сделать, а он крепко зажал в ней свою шапку и низко согнул спину, здороваясь: по тому смущению, какое зорко высмотрел на лицах обоих, подходя, он понял вдруг, что слух-то ведь верен. Он даже не решился теперь назвать «дружка» по имени-отчеству.

– Барин! Что это, говорят, будто в ополченцы меня?.. – проговорил он кое-как и впился глазами в обоих.

– Да, брат Терентий, слыхал это и я тоже, – ответил Дмитрий Дмитриевич, остановясь, а Елизавета Михайловна тут же постаралась по-женски смягчить слова мужа:

– Еще неизвестно пока… Может быть, Василий Матвеевич передумает.

– За что же, батюшки мои? Ведь четверо ребятишек… как же это? – бормотал непослушными заледеневшими губами Терентий, глядя на нее, и она снова попыталась его успокоить:

– Да ведь о манифесте говорят еще только, что будет, а может, его и не будет?

– Как же так не будет? – серьезно поглядел на нее Дмитрий Дмитриевич.

– Он должен быть… Откуда же иначе… откуда взять пополнения для армии?

– Неужто ничего нельзя сделать? – спросил его Терентий.

– По газетам выходит, что иначе нельзя… Союзники шлют и шлют войска в Крым… Шлют и шлют… Десятками тысяч… Как же нам быть? Надо, значит, и нам тоже, – ответил Дмитрий Дмитриевич, не поняв, что он спрашивает его о своем деле.

Его поправила Елизавета Михайловна, добавив:

– Мы, конечно, попробуем отговорить Василия Матвеевича… Четверо детишек маленьких – как же можно? Неужели не найдется еще кого, более свободного?

– Найдется, барыня! Десятка полтора найдется совсем свободных! Явите милость божецкую, поговорите! – смотрел теперь уже только на нее Терентий испуганными, жалкими глазами.

Они не пошли дальше. И у него и у нее явились одинаковые мысли, что там, в деревне, они услышат еще несколько жалоб и просьб исхлопотать что-нибудь, за кого-нибудь замолвить слово… Не обещать поговорить было нельзя, конечно, говорить же с таким, как Василий Матвеевич, и ему и ей было трудно.

О Терентии все же зашла речь в тот же день за обедом, и начал ее Дмитрий Дмитриевич.

– Дядя, у меня к тебе просьба, – сказал он твердо.

– А-а! – протянул удивленно дядя, так как это была первая просьба со стороны его обычно молчаливого племянника.

– Просьба такого рода… Ты говорил, что поставишь в ополченцы Терешку… – Тут он зашевелил пальцами и вопросительно поглядел на жену.

– Чернобровкина, – подсказала Елизавета Михайловна.

– Ага! Та-ак-с! – подмигнул понимающе Василий Матвеевич. – Говорил я насчет Терешки, да-с.

– Так вот моя просьба: нельзя ли его все-таки… оставить на тягле… заменить кем-нибудь другим, а?

– Угу! – промычал довольно Василий Матвеевич, опустив глаза в тарелку с супом: он как будто давненько уже ожидал этого именно разговора; недели две прошло со дня его приезда из Курска, где он узнал насчет ополчения. – Другим, говоришь, заменить? Чем же плохой из него ополченец может выйти?

Тут дядя посмотрел на своего племянника офицера недоуменно-вопросительно, точно он был член приемочной комиссии и браковал его сдаточного.

– Неплохой… Даже отличный… Если бы все помещики дали таких, чего бы лучше!

– Ну вот видишь, вот видишь! – так и просиял дядя. – Я стараюсь, не щадя сил и средств, я всячески готов содействовать! А ты, сам пострадавший за веру-царя-отечество, вдруг хочешь почему-то сбить меня с панталыку!

И дядя поднял торчком узкие плечи в знак изумления.

– Да ведь у него, у Терентия, четверо детей, – напомнила Елизавета Михайловна.

– А у другого, у Тимофея, разве не четверо детей тоже? Что же, я и его должен оставлять на завод? – игриво обратился к ней Василий Матвеевич.

– Как так? Неужели у него тоже четверо?

– Вот видите! А вы и не знали! Об этом просите меня, а другой что-то вам совсем уж неинтересен. Правда, пока еще четверых у Тимофея нету, но четвертый уже в ожидании: вот-вот… Баба его последний уж месяц донашивает, – подмигнул Василий Матвеевич.

– Как хотите, а это бесчеловечно с вашей стороны! – решительно сказала Елизавета Михайловна и положила ложку.

– Пу-стя-ки-с!.. В порядке вещей… Кушайте, пожалуйста, не волнуйтесь! – так же игриво отозвался Василий Матвеевич. – Ополченцы, по-моему, должны быть люди степенных лет. Это ведь не то, что солдаты. Их не на двадцать пять лет берут, а только на эту вот войну. А кончится война, кому охота