Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

поразило его чрезвычайно. В халате и туфлях, как был в спальне, он кинулся потом в их комнату и оглядел ее всю, насколько позволил слабый свет утра. Он заметил перчатки Елизаветы Михайловны, вязаные, старые, худые перчатки, брошенные ею в угол как ненужный хлам, и, жадно схватив их, унес к себе, несколько раз прижал к губам и запер в своем письменном столе.

Переживания его были сложны и смутны даже и для него самого… С одной стороны, он сделал как будто удавшийся вполне ход – сразу избавил себя от всяких опасений со стороны племянника, с другой – как глухо и пусто стало во всем его доме, как только ушла из него Елизавета Михайловна!

У него мелькнула даже мысль не медля послать приказ кучеру Фролу запрячь вороную пару в те самые сани, в которых он привез Елизавету Михайловну, и отправиться вдогонку, если она с мужем успела уже сколько-нибудь отъехать в мужицких розвальнях; попросить ее убедительно пересесть к нему, а он отвезет их на станцию, куда на барских хороших конях приедут они и гораздо скорее и удобнее. В то же время – это странно было даже ему самому – приказ этот как-то не складывался в его голове вполне определенно: он возникал и горел ярко, но тут же вдруг тускнел и пропадал, возникал снова и опять тускнел, и так и не вылился в слова, хотя раза два для этой цели подзывался Федька.

За это время Елизавета Михайловна под руку с мужем, идя вслед за Арсентием, тащившим узел и небольшую корзинку, пришла к хате, возле которой стояли сани, запряженные парой мелких, но сытых, слегка заиндевевших лошадок. К облучку саней привязаны уже были чемоданы; вместо полсти лежал новый полосатый домотканый деревенский ковер, данный ради этого случая женой Терентия, которая стояла тут же вместе с ним и с хозяином саней, высоким нестарым человеком в нагольном тулупе, в серой смушковой шапке с наушниками: такие шапки называли здесь капелюхами.

Чем кончилась попытка Дмитрия Дмитриевича похлопотать за него, Терентий знал и теперь смотрел и на него, укутанного в теплую шинель с бобровым воротником, и на жену его в меховой шубке и теплом лиловом капоре виноватыми, запавшими от бессонной ночи глазами.

Он несколько раз досадливо хлопал себя по бедрам дюжими руками, говоря при этом:

– Вот же догадало меня авчорась оборотиться к вам, Митрий Митрич! Ну не знал я, что ли, этого ирода, хотя бы ж он вам и дядя родной доводится, извиняйте меня, дурака! Вот и вышло, что ради меня и вы с места столкнуты в холодную дорогу, а могли бы вполне у нас тут до весеннего времени провесть, и вам бы польза от этого была… Эх, бить меня надо за такое дело!

– Ничего, брат, ты себя не вини! – утешал его Хлапонин. – А что дядя мой ирод, это ведь верно, это я и до тебя знал… И, пожалуй, оно, брат, лучше вышло, что мы уезжаем.

– Ну где же лучше, когда вам мученье!

– Ничего, я уж окреп… А вот что касается тебя, брат, то мне кажется, раз я уезжаю, то и у него нет теперь причины в ополченцы тебя сдавать.

– Как это? – не понял Терентий.

– Да ведь он вообразил что? Будто ты мне помогаешь мою часть имения у него отнять!

– Митрий Митрич! – торжественно отозвался на это Терентий. – Все бы решительно как есть, что бы вы мне ни приказали, – сделал! – И глаза его блеснули так, что Хлапонину стало несколько жутко. – Ведь это же всем известно округ – обобрал вас ирод! А может, вы по этому делу в губернию едете?

Они говорили, отъединившись от других, но при последнем вопросе Терентий все-таки понизил голос почти до шепота и огляделся.

– Нет-нет! Это дело вести – большие деньги нужно иметь, а у меня их нет, – ответил поспешно Хлапонин. – Да я и не умею быть помещиком… Это подлое дело… А тебя он оставит, я думаю.

– У него все суды закуплены, правда, – согласился тут же Терентий и добавил: – Не-ет, он меня не оставит – сдаст! Я ему как все равно рвотный порошок. Сколько уж разов это было: он назначит кого пороть, а я вступаюсь. Я Фролу-кучеру говорю: «Смо-отри! Ты силу при себе имеешь, ну и я тебе не горшок сметаны: мною не наешься, а скорее подавишься!..» Рассудите сами, Митрий Митрич, кто же бы нас сек, если бы не из нашего же звания находились такие анафемы?.. Ну, Фрол, конечно, барину жалуется, а барин мне: «Желаешь, чтоб я тебя самого приказал разложить?» Я смеюся: «Кто же найдется такой, меня чтоб разложить мог?» – «Приставу, – говорит, – передам тебя с рук на руки – вот что я сделаю!» Я опять же вроде как смеюсь: «Какая же вам от этого польза произойти может, барин? То я вам когда зайчишек притащу – ваш подарочек берегу: ружье двустволку, Митрий Митрич! – то уточек или там вальшняков весной-осенью, – все-таки вам забава…» – «Дичь, – говорит, я уважаю, она мне вроде кровь полирует – дичь приноси… А только подумай, чья же может быть на моей земле дичь эта? Зайцы если – мои они зайцы; утки если – на моей воде; ты тоже являешься мой верноподданный… А если ты признаешь себя таким здоровым, что поздоровее Фрола будешь, и орудуй розгами вместе с Фролом». – «Нет, – говорю, – барин! Чтобы я к вам вроде в палачи какие шел, об этом вы забудьте и думать!» – «Ну, тогда пошел к черту!» Он кричит это, а я ему вполне тихо: «К черту, говорю, мне дорога неизвестная, а домой к себе это я пойду…» Ну и так, кроме наказаниев, чуть какой есть прижим мужикам нашим от барина, они сейчас ко мне: «Иди, Терентий, поговори – ты смелость в себе имеешь…» Я, конечно, иду вроде как от всего мира… Вот через что я у него, у барина, смутьян стал… Не-ет, он меня не помилует – сдаст… Ну, ничего! Мне тоска была ночью за вас, Митрий Митрич: Арсентий сказывал, какой у вас разговор из-за меня произошел.

– Обо мне не тоскуй, чудак ты! – похлопал его по плечу Хлапонин. – Я даже доволен, что от него уезжаю.

Терентий очень пристально глядел в его глаза и повеселел, заметив, что «дружок» его действительно, кажется, доволен. В это время подошла Елизавета Михайловна и сказала:

– Ну, Митя, все готово в избе, – завтракать приглашают.

– Милости просим, барин, чем Бог послал! – подошла и жена Терентия и