Клинок инквизиции - Диана Удовиченко

– Ты что здесь делаешь?

Девчонка затряслась еще сильнее, выдавила со всхлипом:

– Ich verstehe nicht…[2]

Опять немецкий. Да куда ж он попал-то, черт возьми? Дан с трудом наскреб в памяти несколько слов, спросил:

– Шпрехен… ты… зи русиш? Как тебя зовут? Что ты здесь делаешь?

Она затрясла белокурой головой:

– Verstehe nicht… Verstehe nicht… Tцte mir nicht…[3]

Дан заглянул ей в лицо, помахал ладонью перед глазами. Зрачки были сужены, не реагировали на движение, и, похоже, она плохо соображала. Находилась под воздействием какого-то наркотика? Ясно было одно: девчонка никакая не сектантка, скорее всего, такая же жертва, как он сам – неудавшаяся, к счастью.

Он протянул руку:

– Вставай, пошли отсюда.

Девчонка взвизгнула, закрыла лицо ладонями, вжалась в холодную стену.

– Ну да, – вспомнил Дан. – Я ж голый и весь в кровище… Погоди.

Сначала он снял со стены распятие, осторожно положил на алтарь, коснулся тонкой шейки ребенка. Тот не дышал. Выматерившись, Дан подошел к мертвецу с ножом в глазнице, мысленно прикинул его габариты – штаны точно коротковаты, но ничего не поделаешь. Зато плащ хорош, плотный и теплый, подбитый мехом. Только сейчас он ощутил, какой холод стоит в часовне. Тряпки остальных были изрублены или пропитались кровью. Дан сдернул с мертвой женщины передник, наскоро обтерся, потом невозмутимо раздел покойника, натянул его одежду, подпоясался. Проделывая все это, мысленно гадал, где он оказался. Ничего, кроме идиотского предположения, что его снимают в реалити-шоу, не придумалось. Но какое реалити, если труп – вот он? Уж покойников Дан повидал немало, спутать не мог. Хрен с ним, решил наконец, по ходу разберусь. Сейчас главное – свалить отсюда как можно дальше, вдруг недобитки вернутся с подмогой? Убрав меч в ножны, вернулся к девчонке, завернул ее в трофейный плащ:

– Теперь порядок? Пошли.

Она вроде бы поняла, попыталась подняться, но со стоном съехала вниз – ноги не держали. Точно опоили чем-то, решил Дан.

– Ладно, держись за шею.

Подхватил девчонку на руки – та была худенькая, почти невесомая. Застонала и обмякла, провалилась в обморок. Дан прошагал к двери, вышел на крыльцо.

Стояла глубокая ночь. На пустыре вокруг часовни горели факелы, вокруг их пламени нежно посверкивала падавшая с неба холодная морось. Шумела толпа – женщины в длинных платьях, теплых накидках и чепцах, мужчины в замызганных серых плащах. Все смотрели недобро, с угрозой. В свете факелов Дан заметил недорезанных сектантов: их связали, каждого держали по два человека. Судя по избитым физиономиям, уродам неплохо досталось – причем без скидки на пол и возраст.

К Дану тут же бросилась немолодая худощавая женщина, вцепилась в девчонку, заголосила:

– Martha, mein Tochter! Sie ist tot![4]

– Sie lebt noch[5], – неожиданно для себя ответил Дан и сам удивился. Что-то словно переключилось в голове, и он стал понимать немецкий, как родной.

Мать не слышала его, гладила спутанные волосы дочери, причитая:

– Моя девочка, моя милая девочка…

– Хватай его! – раздался злобный голос из толпы. – Хватай колдуна!

Люди подступили ближе, выставляя вперед факелы, точно хотели сжечь его прямо сейчас. С такой оравой не справиться, подумал Дан. Еще девчонка на руках… Но тут она открыла глаза и прошептала:

– Мама…

Женщина зарыдала еще отчаяннее и принялась покрывать поцелуями ее лицо.

– Он меня спас от колдунов, – тихо проговорила девочка, указывая на Дана.

Мать рухнула на колени:

– Ангел! Он ангел! Посланник божий!

Толпа зашумела сильнее. Дан оглядывал лица – угрюмые, испуганные, недоверчивые, удивленные… Вдруг он столкнулся взглядом с седоволосым человеком лет пятидесяти. Дан был уверен, что не знает его, но глаза… Он торопливо передал девочку на попечение матери, а сам двинулся в толпу. Люди расступались – кто почтительно, кто опасливо. Дан сам не знал, зачем ему этот человек, но что-то словно притягивало к нему. Седой, поняв его намерения, развернулся и быстро пошел прочь.

Сосредоточившись на погоне, Дан не заметил, как на пустыре появились новые люди – отряд мечников в кожаных доспехах, во главе с высоким, одетым в черное человеком. Очнулся он, лишь когда на него упала плотная сеть и кто-то сильно ударил сзади по голове. Последнее, что Дан успел заметить, – солдаты, забегавшие в часовню.

– Во имя отца, и сына, и святого духа…

Холодный металл коснулся шеи, раздался щелчок – и Настя увидела, как на пол падают длинные золотистые локоны. Ее волосы. Почему-то она стояла на коленях, покорно склонив голову… перед кем?

– Какого хрена здесь творится?

Она перехватила руку с ножницами, вывернула болевым. Прием вышел так себе, слабенький, почему-то сил не было совсем. Настя вскочила, потом уже взглянула в лицо непрошеного парикмахера. Стоявший перед нею мужчина, морщась, потирал руку. Судя по облачению, это был священник – впрочем, Настя не очень разбиралась в церковных санах. Она огляделась: просторный зал, освещенный свечами, высокие витражные окна, алтарь с иконами, статуя Богородицы – точно, храм. Половину зала занимали два ряда каменных скамей. На первой сидели женщины в строгих серых платьях и шапочках с крестами поверх белых платков. Монахини. Становилось все интереснее. Она опустила глаза и увидела, что сама облачена в белую широкую рубаху до пола.

– Was ist los mit dir, mein Kind? – спросила красивая женщина лет сорока. – Lass uns mit Tonsur weiter[6].

Она говорит по-немецки, сообразила Настя.

Эта тоже была монахиня, но отличалась от остальных сестер. Властным выражением лица, более богатым одеянием.

– Nein, keine Tonsur! – выпалила Настя. – Was ist denn los hier? Wo bin ich?[7]

Тут же пришло осознание: она тоже говорит на немецком. Потом перед глазами все поплыло, голова закружилась, к горлу подступила тошнота. В следующую секунду недомогание прошло, зато появилась странная уверенность: она – Одиллия фон Гейкинг, девица из дворянской семьи. Это было дико и непонятно, Настя растерялась, что случалось с нею крайне редко.