Ворон. Сыны грома - Джайлс Кристиан

Они с Пендой стояли бок о бок и, перегнувшись через ширстрек, отправляли содержимое своих желудков в море, которое было так спокойно, что Бьярни, брат Бьорна, вычерпывая трюмную воду, спешил не больше, чем корова, которую ведут на убой. Мне доводилось видеть, как «Змей» гнется и вьется, словно морская змея. В такие часы вода непрерывно просачивалась сквозь швы в корпусе. Сейчас погода стояла совсем не та: море было тихо, как озерцо, волнуемое бризом, но и такого волнения хватило для того, чтобы вывернуть желудки англичан. Мои товарищи-викинги скалили зубы, потешаясь над двумя новичками; ну, а сам я жалел Кинетрит и вместе с тем радовался, что смеются не надо мной: в свое время мне тоже пришлось повисеть на ширстреке.

Пенда, англичанин из Уэссекса, был самым кровожадным воином из всех, кого я знал: на моих глазах он перерезал столько валлийцев у замка Диффрин, что трава на лугу вымокла в крови. Теперь же Пенда мутил зеркально гладкую воду своей блевотиной и вовсе не казался свирепым.

– Проклятье! Где это видано – плыть через все море на какой-то щепке! – сказал он, отворачиваясь от борта и проводя по губам тыльной стороной руки. – Варварство!

Я улыбнулся, подумав: «Если мы варвары, то ты благороден, как сто чертей!»

Сигурд поглядел на меня и понимающе усмехнулся: он знал, что не так давно я сам был на месте Пенды. И все же я никогда не называл наш корабль щепкой. Я уважал труд мастеров, которые его построили, потому что мальчишкой ходил в учениках старого Эльстана и научился ценить хорошую плотницкую работу. «Змей» был красавцем. Семьдесят шесть футов в длину, семнадцать в ширину. На него ушло больше двух сотен дубовых стволов, и у каждого борта могли бы усесться шестнадцать гребцов, если б Сигурд не пристроил к корме и к носу площадки для боя, убрав по три весла справа и слева. Всего нас было тридцать три, включая женщину, и, на мой взгляд, нам стало тесновато, хотя и не сказать, чтобы неудобно. Улаф говорил мне, будто однажды (тогда «Змей» был совсем новым, а «Фьорд-Эльк» еще не построили) Сигурд взял на борт двойной отряд из семидесяти воинов: одни гребли, другие отдыхали. Такая многолюдность могла оказаться полезной в бою, но я не представлял себе, как уснуть среди стольких пердящих тел.

У «Змея» имелся небольшой открытый трюм для товара и припасов, а в крепком киле был проделан степс[7]. Обшивка состояла из четырнадцати поясов, над палубой высилась мачта с огромным четырехугольным парусом из красной шерсти, а нос судна украшала голова Йормунганда – змеи, обвивавшей своим телом Мидгард, мир людей. Выцветшие красные глаза этого чудища неподвижно глядели в даль серого моря, в наше будущее. Каждый викинг на борту, каждый воин, сидевший на своем походном сундуке, почитал «Змея», как родную мать, любил, как жену, и наслаждался, как любовницей.

Кинетрит повернулась к нам, отирая со лба пот. Клянусь, ее лицо было зеленым, точно молодой папоротник. Она поймала мой взгляд и словно бы смутилась. Я, отведя глаза, указал Флоки Черному на кусок просмоленной тонкой веревки, выбившейся из шва. Викинг принялся, ворча, запихивать ее заскорузлым пальцем обратно в обшивку. Раньше я подозревал, что Флоки меня ненавидит, но потом мы сблизились и стали братьями по мечу. Сегодня он был задумчив и казался несчастным.

Отцу Эгфриту, насколько я мог судить, движение «Змея» не причиняло страданий. Возможно, это объяснялось тем, что Глум мечом раскроил ему череп, после чего маленький монах умудрился выжить. Более того, он по доброй воле поднялся на корабль, битком набитый язычниками, – вероятно, причиной такой храбрости было опять-таки ранение в голову. Священник всюду совал свой нос, как куница, и все же вызывал у меня своеобразное восхищение, ведь он знал: любой из нас сможет раздавить его, как вошь, если он чем-то нас разозлит, или просто от скуки. Верно, хвастая тем, что его бог превращал воду в вино, раб Христа надеялся точно так же превратить «Змея» в христианский корабль. Хотя, по мне, делать из викингов христиан – все равно что превращать вино в мочу. Может, он даже намеревался переименовать наше судно в «Святой Дух», «Иерусалим», «Волосатое левое яйцо Иисуса» или кто знает что еще? Глуп он был, Эгфрит.

Холодный бриз разогнал дневной жар, и золотой диск солнца скатился на запад, но «Фьорд-Эльк» все не показывался вдали. Йормунганд на носу «Змея» мягко кивал, вперив в море поблекшие красные глаза и неустанно ища ими корабль-брата. Я почти верил, что оскаленная пасть чудища торжествующе зарычит, завидев «Фьорд-Эльк».

– Сдается мне, этот ползучий кусок свиного дерьма взял курс восточнее нашего, – сказал Улаф, окуная кружку в бочонок с дождевой водою и шумно отхлебывая.

Кнут, стоявший рядом с ним, схватил румпель[8]так привычно, как если бы это была рука его жены. Сигурд стоял позади них на возвышении боевой площадки и смотрел вдаль. Солнце, готовясь нырнуть за край земли, омывало золотом его длинные светлые волосы.

– По-твоему, Эльдред настолько хитер? – спросил Кнут, кашлянув и сплюнув сгусток мокроты за борт «Змея».

Улаф пожал плечами.

– Полагаю, – произнес Сигурд, – он достаточно разумен, чтобы не идти посреди открытого моря, как мы, а пересечь его у края и двигаться на юг вдоль берега. Потом он войдет в устье Секваны[9], большой реки, что вгрызается в сердце Франкии.

Улаф недоверчиво приподнял кустистую бровь, а мне подумалось, что Сигурд прав. Олдермен Эльдред – христианин, и франкийские корабли, охранявшие побережье, могли оказаться менее враждебны к нему, чем к нам, язычникам. Зато открытая вода была для него опаснее, чем для нас: погода стояла прекрасная, однако любая перемена ветра или неустранимая течь заставила бы англичанина пожалеть о том, что он удалился от берега. Ведь Эльдред не знал «Фьорд-Эльк».

На волосатом лице Улафа, точно собака на куче соломы, угнездилось насмешливое выражение.

– Стало быть, этот засранец присосался к берегу, как к титьке своей матери, и потому мы даже запаха его не чуем?

Сигурд сжал рот и почесал золотистую бороду, но ничего не ответил. Он поднял голову, определяя направление ветра, трепавшего квадратный парус и заставлявшего плясать толстые канаты, затем посмотрел, как бегут волны, и перевел взгляд на солнце. Оно уже опустилось и четко обозначило запад. Полные губы Сигурда изогнулись, как у волка, который собирается обнажить клыки. Если он прав: Эльдред пересек море в узком месте и оказался севернее нас, у франкийского побережья, – то, когда и мы приблизимся к земле, нам останется лишь бросить якорь там, откуда видно устье реки. И ждать.

* * *

С наступлением сумерек показался берег. Франкия. В ту пору я ничего о ней не знал, но само слово казалось мне тяжелым. Оно означало силу и – по крайней мере, для языческих ушей – опасность. Оно несло в себе звон заостренной стали, ненависть вражеских воинов и алчность новой ненасытной веры – веры в Белого Христа. Ведь королем франков был Карл, властелин христианского мира. Его величали императором, как римских правителей, чьи земли были безграничны, будто небо. Карла называли славнейшим полководцем в целом свете, хотя он поклонялся богу, которого прибили к кресту гвоздями.