И в море водятся крокодилы - Фабио Джеда

В Кандагаре я перестал считать звезды. Перестал потому, что я впервые очутился в таком большом городе и свет домов и фонарей отвлекал меня; впрочем, хватило бы и одной усталости, чтобы я сбился со счета. Дороги в Кандагаре были заасфальтированы. Повсюду были машины, мотоциклы, велосипеды, магазины и куча мест, где можно попить чаю и поговорить с мужчинами, стояли здания высотой больше трех этажей с антеннами на крышах, и носились по улицам ветер и пыль, и по тротуарам ходило столько народу, что в домах, думал я, наверное вовсе никого не осталось.

Мы некоторое время шли по улицам, потом мужчина остановился и приказал нам подождать, пока он пойдет договариваться. Он не сказал ни куда, ни с кем. Я присел на ограду и принялся считать проезжающие машины (только покрашенные), а мама замерла рядом не шевелясь, словно в бурке никого не было. Рядом что-то жарили. Радио передавало новости: сообщили, что в Бамиане пропала без вести уйма людей и что в каком-то доме нашли много трупов. Мимо нас прошел старик, воздев руки к небу и крича ходайа хаир — он просил у Бога милосердия. Мне хотелось есть, но я не просил еды. Мне хотелось пить, но я не просил воды.

Мужчина вернулся, улыбаясь, вместе с каким-то человеком.

— Сегодня вам везет, — сказал он, — это Шаукат, он доставит вас в Пакистан на своем грузовике.

— Салям, ага Шаукат, — сказала мама. — Спасибо.

Пакистанец Шаукат промолчал.

— Выезжаете прямо сейчас, — произнес мужчина. — До скорого!

— Спасибо за все, — поблагодарила мама.

— Я с радостью вам помог.

— Сообщи моей сестре, что все прошло гладко, пусть она не беспокоится.

— Хорошо. Удачи, маленький Энайат. Ба омиди дидар.

Он обнял меня и поцеловал в лоб. Я улыбнулся, как бы говоря: «Ну, конечно, скоро увидимся, будь здоров». А потом подумал, что «удачи» и «до скорого» не слишком-то сочетаются: зачем нужна удача, если скоро увидимся?

Мужчина ушел. Пакистанец Шаукат махнул рукой, давая знак следовать за ним. Грузовик стоял в пыльном дворе, огороженном металлической сеткой. В кузове лежали десятки, наверное, даже сотни деревянных столбов. Приглядевшись с близкого расстояния, я понял, что это фонарные столбы.

— Зачем ты перевозишь фонарные столбы?

Пакистанец Шаукат промолчал.

Ответ на свой вопрос я получил позднее. Из Пакистана приезжали в Афганистан воровать — красть все, что только можно украсть. Фонарные столбы, например. Приезжали на грузовиках, валили столбы на землю и перевозили за границу, чтобы использовать самим или перепродать, вот так. Но тогда для нас было важно только то, что у нас появилась хорошая попутка, вернее, даже не хорошая, а великолепная, потому что пакистанские грузовики на границе проверяют реже.

Поездка была долгой, даже не описать, насколько долгой: часы среди гор, тряска, камни, тряска, шатры, маленькие базары и опять тряска. Облака. В какой-то момент — уже в темноте — пакистанец Шаукат остановился поесть; вышел он один, нам лучше не высовываться. На всякий случай, сказал он. Шаукат принес нам какие-то мясные объедки, и мы снова тронулись в путь, ветер свистел в окне, стекло опущено на два пальца, чтобы пропускать хоть сколько-то воздуха, но как можно меньше пыли. Обозревая пейзаж по сторонам от машины я, помнится, думал об отце: он тоже водил грузовик.

Но у него все было по-другому. Ему пришлось.

Отца я так и буду называть — «отец». Даже если его уже нет. Потому что его уже нет. И я расскажу его историю, хотя могу ее рассказать только так, как рассказывали ее мне, поэтому я не очень-то в нее верю. Суть в том, что пуштуны заставили его — и не только его, но и многих других хазарейских мужчин из нашей провинции — ездить в Иран и обратно на грузовиках и закупать товары для их магазинов: одеяла, ткани или какие-то тонкие матрасы из губки, непонятно зачем нужные. Дело в том, что жители Ирана — шииты, как и мы, хазара, а пуштуны — сунниты, а отношения между братьями по вере, как известно, лучше; к тому же пуштуны не говорят на персидском языке, а мы его немного понимаем.

Чтобы принудить отца, они сказали ему: если ты не поедешь в Иран за товаром для нас, мы убьем твою семью; если ты сбежишь с товаром, мы убьем твою семью; если по прибытии окажется, что чего-то не хватает или товар испорчен, мы убьем твою семью; если ты попытаешься нас обмануть, мы убьем твою семью. В общем, если что-то пойдет не так, мы убьем твою семью. По-моему, это не лучший способ вести дела.

Мне было лет шесть, когда мой отец погиб.

Вроде бы в горах шайка бандитов напала на его грузовик, и отца убили. Когда пуштуны узнали, что на грузовик моего отца напали и похитили весь товар, они пришли к моим родным и сказали, что он остался им должен, что их товар пропал и теперь мы должны возместить его стоимость.

Сначала они пошли к моему дяде, брату отца. Они сказали ему, что теперь он отвечает за все и должен компенсировать им убытки. Мой дядя какое-то время пытался решить эту проблему, разделить поля или продать их, но у него ничего не вышло. А потом однажды он заявил, что у него не получается возместить убытки и вообще это не его дело, ведь у него своя семья, о которой нужно заботиться — и это, кстати, была чистая правда, — а потому он не в состоянии взять на себя такие обязательства.

Тогда однажды вечером пуштуны пришли к моей матери и сказали, что, если у нас нет денег, они заберут меня и моего брата и мы будем трудиться на них как рабы, что во всем мире запрещено и в Афганистане тоже, но такое уж сложилось положение. С тех пор моя мать жила в постоянном страхе. Она приказала нам с братом всегда находиться вне дома, среди других детей, потому что в тот вечер, когда к нам приходили пуштуны, нас тоже дома не было, они нас не видели, а потому не знали в лицо.

В общем, мы оба целыми днями играли на улице, и это не вызывало никаких проблем; пуштуны, встречавшиеся нам на пути, спокойно проходили мимо, не догадываясь, кто мы такие. Еще мы вырыли яму рядом с тем местом, где хранился картофель, чтобы прятаться там по ночам, и, когда кто-то стучал в дверь, мы ныряли в эту яму еще до того, как мать шла спрашивать, кто пришел. Мне эта мера казалась ненадежной: я всегда говорил маме, что если пуштуны придут за нами ночью, они вряд ли будут стучаться.

Так жизнь и текла до тех пор, пока мама не решила увезти меня из дома, потому что мне было десять лет (примерно) и я стал слишком большим, чтобы прятаться, уже не помещался в нашей яме и мог раздавить моего брата.

Уехать.

Сам-то я никогда не хотел уезжать из Навы. Мне очень нравилось мое селение. Ни тебе современных технологий, ни электричества, и для освещения мы пользовались керосиновыми лампами. Зато в Наве росли яблоки. Я наблюдал, как рождаются фрукты: сначала у меня на глазах распускались цветы, затем они становились плодами. Здесь, в Кветте, цветы тоже превращаются в плоды, но никто этого не видит. Звезды. Мириады. Луна. Помню, для экономии керосина иногда ужинали во дворе при свете луны.