Этому в школе не учат - Сергей Зверев

И опять заколотил ладонью по двери.

— Что стучишь? — спросили на русском языке — немцы уже подобрали себе местных во внутреннюю охрану.

— Мне к коменданту! К коменданту давай!

Засов с лязгом отошел. У двери стояли двое дюжих охранников, у одного из них был автомат. При большевиках внутренней охране запрещалось ходить с оружием. Но у германца правила другие — если что не по ним, сразу стреляют.

— Выходи! — крикнул охранник. — Упаси тебя бог, если зря побеспокоил!

Отдельный кабинет раньше принадлежал начальнику тюрьмы. Там чопорный комендант, тот самый, похожий на цаплю, глянул на посетителя через свои круглые очки, как на насекомое — что, мол, нужно этой жужжащей мухе, и не стоит ли ее прихлопнуть?

— Я могу показать еврея, разыскиваемого в Варшаве и сочувствующего коммунистам.

Пухленький переводчик быстро заголосил, переводя коменданту эту весть.

— И кто он? — спросил комендант.

— Кличка Старый Амадей. Сидит со мной в камере.

— Очень хорошо. Ты разумный человек.

— Только не отправляйте меня обратно. Меня там убьют.

— Посмотрим. Может, ты будешь полезен, и твоя судьба изменится к лучшему…

— Не по-партийному это, товарищ Лукьянов, — занудствовал инструктор нашего райкома партии и мой старый добрый знакомый Алексей Дудянский, по габаритам похожий на одесского биндюжника.

— Что не по-партийному? — удивился я.

— Сразу бить человека в лицо.

— Еще как по-партийному! — Я потянулся к чашке остывшего чая, стоявшей на тумбочке около моей больничной кровати. — Что, смотреть надо было, как он народ баламутит?!

— А отойти в сторону, найти представителей власти и передать его в их руки?

Как лекцию читал по теме «Личностные недостатки учителя и члена бюро райкома ВКП(б) Лукьянова». Дудянский человек отзывчивый, дикой работоспособности и преданности делу, но педант, нытик и зануда. И вечно чем-то недоволен.

— Надо, надо! — выпалил я и скривился от резкой боли в боку.

— Что, болит? — искренне заволновался Дудянский, подаваясь вперед и пытаясь помочь незнамо чем.

— Да болит, не болит — какая разница! Чего я тут лежу, спрашивается?! Врач говорит, что жизненно важные органы не задеты! Удачно меня порезали. Хотя боль была такая, что я рухнул, как сноп, но последствий никаких. Кто за меня работать будет? Ну-ка, давай, жми авторитетом, чтобы меня отпустили!

— Это, товарищ Лукьянов, в компетенции врачей. И ты нам нужен живым, здоровым и активным. Что толку, если ты выйдешь и свалишься? Так что лежи.

Он откланялся. А я все не мог унять раздражение. И тем, что вынужден валяться здесь. И выговором, который сделал мне товарищ.

А ведь он кругом прав. Я должен долечиваться, чтобы потом всего себя отдать работе. И у магазина я сплоховал. Погорячился. В итоге провокатор сбежал. Хотя кто же знал, что его страховал сообщник в толпе? А ведь я должен был предположить. Тоже мне, бывший боец ЧОНа и сотрудник ОГПУ! Расслабился, перестал затылком опасность ощущать.

Но все же какая наглость! В центре Москвы вести подрывную агитацию. И языком своим грязным молоть всякие непотребства. Это какой же нахальной гадиной надо быть!

Интересно, вот из моих бывших учеников кто-нибудь способен продаться фашистам? Сомневаюсь. Даже пошедшие по кривой дорожке вряд решатся на такое. Вот только моя давняя педагогическая неудача — Тимофей Курганов. Человек в эгоизме и озлобленности, не знающий никаких пределов. Этот может… И что это я о нем вспомнил? Он уже, наверное, давно сгнил в мордовских лагерях…

Жалобами на то, как мне надоело лежать на больничной койке, я, похоже, прилично утомил моих соседей по палате. Их было трое: седовласый рабочий, получивший производственную травму на заводе «Серп и Молот»; студент — жертва дорожного происшествия; пожилой трамвайный вагоновожатый, сломавший руку при попытке ввинтить пробку в коридоре.

Рабочий сказал:

— Да куда ты все торопишься, учитель? На войну? Она сама нас найдет, не спеши…

Старший сержант госбезопасности, аккуратно положив на стол в ординаторской свою фуражку с синим околышком, взял с меня подробные показания. Был он усталый и неразговорчивый.

— Найдете этих сволочей? — спросил я.

— Найдем, — сухо произнес сотрудник НКВД. — Все получат по заслугам, товарищ Лукьянов. Выздоравливайте…

Скучать в больнице мне не приходилось. Постоянно появлялась Алевтина — моя благоверная. Она главный хирург этой больницы и теперь получила редкую возможность круглые сутки держать меня под неусыпным контролем. Она была измотана, сосредоточена и задумчива, а под глазами залегли тени. Пару раз приходила Танюша — моя ненаглядная дочура, которой для этих визитов с трудом удавалось найти просвет между лекциями в мединституте и работой в военном госпитале. Жалко не навестят меня старший сын Лева, ныне матрос Северного флота, и младший десятилетний Витька, которого в июне я отправил в Сибирь к дедушкам-бабушкам. Зато мне не давали никакого покоя мои ученики.

Конечно, заявились в полном составе «физики» — ребята из моего физического кружка. Их интересовало, когда мы вновь приступим к опытам. Я просто любовался ими. Многие из этих мальчишек и девчонок — будущее нашей науки. Если только их пощадит война.

Приходили и другие ученики, и даже их родители. Своим долгом посетить меня посчитали даже наши шпанята, многих из которых я, простят меня боги Педагогики, таскал за уши. Но мелкие хулиганы претензий не имели — знали, что всегда за дело получали. Все были страшно горды тем, что учитель не просто так болеет, а ранен, можно сказать, в бою с фашистскими наймитами. При этом у девчонок наворачивались слезы на глазах. А пацаны обещали с горячностью пятнадцатилетних пустить всех фашистов на колбасу.

— Хорошо еще, что комендантский час в Москве. А то они и ночью бы в нашу больницу лезли, — ворчала старшая медсестра.

В итоге она вынуждена была ограничить этот поток и по количеству, и по времени посещения.

А между тем прошли последние дни военного лета и настала тревожная осень. С фронтов приходили неважные вести, отдававшиеся болью в душе. Потеряны Латвия и Литва, Западная Украина и большая часть Белоруссии. Бои идут под Одессой. Фашисты рвутся к Киеву, грозят замкнуть кольцо вокруг Ленинграда. Но главная их цель — Москва.

Война дорожным катком катилась по стране. Большие начальники и мелкие служащие, рабочие и крестьяне, профессора и неграмотные — она не разбирала никого. Она для всех нас!

А я уже пятый день лежал на больничной койке и ощущал себя дезертиром.

Нет, так дальше продолжаться не могло!..

— Сегодня самый важный день в вашей никчемной жизни! — вещал на чистом русском языке, прохаживаясь перед строем новобранцев, гауптштурмфюрер СД Дитрих Кляйн — высокий, атлетически сложенный, голубоглазый — идеал истинного арийца.