Этому в школе не учат - Сергей Зверев

Дознаватели СД, большие специалисты в допросах, выбили из Чумного все, что тот знал и не знал. Дальнейшая его судьба не интересовала Кургана. Один долг он взыскал и был вполне доволен собой. А дальше посмотрим…

Окна были плотно заклеены картоном — в моей квартире строго соблюдался режим светомаскировки.

В любой момент могла взвыть сирена, и пришлось бы топать в бомбоубежище. Но пока фашист решил дать нам передохнуть и посидеть-поговорить со старым боевым товарищем, с которым мы не раз спасали друг друга в то бесшабашное и горячее время.

В большой комнате на столе мерцала свеча. В чашках чернел чай. Я выставил все, что было, на стол — печенье, хлеб, кусок колбасы, припасенную бутылочку «Московской» водки.

Мы с Вересовым были вдвоем. Мои драгоценные жена и дочка пропадали в своих госпиталях — теперь они по три дня не появлялись дома.

К еде гость почти не прикасался. Но стопочку опрокинул, закушав юбилейным печеньем. А я смотрел на него, и у меня было какое-то чувство ирреальности происходящего. Иногда с лязгом смыкается прошлое и настоящее. Так происходит, когда приходят люди из молодости, и ты понимаешь, что эта ниточка твоей судьбы еще не обрезана.

Шестнадцать лет не виделись. Сколько сейчас Вересову? Под пятьдесят. А выглядит бодро. Изменился мало. Только волосы стали пожиже — нет уже той черной копны, а так — седые кустики. И очки на носу. Вообще, из нас двоих он куда больше походил на учителя — худощавый, с утонченным, благообразным лицом, изрезанным морщинами. И форма как всегда на нем сидит слегка неказисто, вроде как и не военный вовсе. Только обманчиво это впечатление. В сабельном бою он был неплох. Однажды спас меня, срубив на лету бандита, примерившегося обрезать казачьим клинком линию моей тогда еще только начинавшейся жизни.

В первый раз я увидел Вересова, когда с направлением Губкома партии переступил порог губернского ВЧК — здания, имевшего зловещую славу.

Какая такая нелегкая привела в это здание меня, ровесника века, третьего сына сибирского потомственного кузнеца? История — типичная для того времени.

Когда мне исполнилось четырнадцать, отец понял, что сына с таким темпераментом и стремлением в большой мир в селе не удержать. И отправил меня к своему старшему брату в Воронежскую губернию. И стал я подручным в вагоноремонтных мастерских.

Тогда шла Первая мировая война, уносящая миллионы русских жизней за интересы французских и русских капиталистов. Это мне объяснили в подпольном марксистском кружке, к которому я примкнул с готовностью. Участвовал в рабочих стачках и подпольной партийной работе. Был бит жандармами и порот казацкими нагайками.

Эх, времечко было. Страна бурлила. Потом рванула, как перегретый паровой котел — сперва половинчатой Февральской революцией, когда у власти остались те же дворяне и буржуи, только порядка окончательно не стало. А потом пришли Советы рабочих депутатов и скинули гнилое Временное правительство, не способное управлять даже своими заседаниями.

30 октября 1917 года наши рабочие дружины разоружили офицеров гарнизона, взяли почту, телеграф и провозгласили советскую власть в Воронеже. Помню, с каким энтузиазмом мы постигали тяжелую науку управления городским хозяйством, продовольственного обеспечения.

Мы все готовы были защищать революцию до последней капли крови. И в 1918 году я добровольцем вступил в Красную армию, попав в кавалерийский полк.

Воевал против Краснова и Деникина. Был ранен. Служил в Воронежском губернском комитете комсомола. Командовал отрядом продразверстки. И вот теперь направлен в распоряжение Губчека.

Меня провели в тесный, заваленный папками кабинет в мансарде. Я представился:

— Комсомолец Лукьянов по заданию губкома партии прибыл в ваше распоряжение.

— Из красноармейцев, значит, — насмешливо посмотрел на меня хозяин кабинета, это и был Вересов. — Только здесь не война. В бою ясно, где свои, а где чужие. А в нашей службе порой нет. Да и своих, и чужих в ежовых рукавицах надо держать. Потому что порой свои вдруг становятся чужими… Справишься?

— Я же комсомолец, без пяти минут коммунист, — пожал я плечами, впрочем, без особой уверенности. Не любил я неопределенностей и хитростей в жизни.

— Послужи-ка пока в ЧОНе. Поглядим, каков ты в деле, растудыть твою гармонь, — хмыкнул Вересов, всегда любивший по делу и не по делу вставлять витиеватые словесные загогулины — то ли ругательства, то ли похвалу.

Части особого назначения были созданы при губернском комитете партии для борьбы с расплодившимися бандами и шайками. И пошла у меня веселая жизнь — до сих пор порой в холодном поту просыпаюсь.

Та война давно закончилась. Настала новая. И опять я с Вересовым…

Я отхлебнул водочки и схватился за бок — рана вдруг запульсировала.

— Что, болит? — сочувственно спросил гость, уже бывший в курсе произошедшего со мной.

— Ну да. Деклассированный элемент постарался, — хмыкнул я.

— Э, нет, браток. Это не деклассированный элемент. Это профессиональный враг.

Он опустошил рюмку. Зажмурился. И продолжил:

— Думаешь, на обычных паникеров нарвался? Это немецкая военная разведка. Наскребает по всем сусекам шпионов. Вот уже и наших ненавистников — белогвардейцев-эмигрантов — подтянули. Может, и тебя кто-то из бывших белых офицериков подрезал.

— Контра, одно слово.

— Дураки говорят: мол, чекисты сами шпионов выдумывают, сами арестовывают, а на деле больше страху нагоняют. Страх — да. Только он не в наших чекистских головах. А на улицах — с револьверами, листовками и ракетницами. И имя ему — немецкий диверсант.

Он побарабанил пальцами по столу и произнес резко:

— Абвер! Это похлеще, чем танковые дивизии, растудыть их тройным захватом через гнутый коленвал! А ты на него с кулачками.

Мы помолчали. Потом я сказал:

— Знаю, что дураком был. И что надо было аккуратно того хромого проводить и задержать, а не устраивать мордобой.

— Вспомни Феликса Эдмундовича: у чекиста должна быть холодная голова.

— Давно я уже не чекист.

— Э, не зарекайся…

— А как ты жил, Аристарх Антонович, все эти годы? Где служил, если не секрет?

— Для тебя не секрет. Поносило по свету. Дальний Восток. Северный Кавказ. И с басмачами дрался в Узбекистане. А с 1938-го в центральном аппарате НКВД в отделении контрразведки по посольствам. Как раз по немцу работали.

— Что-то неважно вы работали, если он так нежданно по нам врезал! — не выдержал я, забыв вовремя прикусить язык.

Ожидал взрыва — мой товарищ вполне способен на такие эмоции. Но он лишь пожал плечами:

— Не от нас зависело, Сергей Павлович. Не от нас… Вон, я день нападения точно знал. Но нам не поверили.