Часовые Запада - Дэвид Эддингс

Весна в горах была, поздняя. Дожди уже прошли, и земляоттаяла после суровых морозов. Согретые мягким прикосновением солнца, влажныекоричневые поля покрылись нежно-зеленым кружевом первых весенних побегов,пробудившихся от зимнего сна. В одно ясное раннее утро, когда воздух был всееще прохладен, но окрасившееся позолотой небо предвещало чудесный день, мальчикЭрранд вместе со своей семьей выехал из маленькой гостиницы, расположенной водном из наиболее спокойных районов шумного портового города Камаара на южномпобережье королевства Сендария. У Эрранда никогда раньше не было семьи, иощущение того, что он теперь не один на белом свете, что он отныне принадлежитэтой маленькой, тесно сплоченной группе людей, которых объединяют любовь ивзаимопонимание, переполняло его счастьем и делало прекрасным все вокруг. Темболее что им предстояла не увеселительная прогулка. Они ехали домой. Точно также, как у Эрранда никогда не было семьи, у него не было и дома; и хотя он ещене видел усадьбы в Долине Алдура, куда они направлялись, он тем не менеестремился туда всей душой, страстно желая обнять и расцеловать там каждыйкамень, каждый куст, каждое дерево, словно друзей, с которыми много летнаходился в разлуке.

Около полуночи с Моря Ветров налетел шквальный ветер. Дождьчисто умыл серые мощеные улицы и высокие с черепичными крышами здания в Камаареи прекратился так же неожиданно, как и начался. Крепко сколоченный фургон,который Дарник-кузнец после тщательного осмотра купил два дня назад, медленнодвигался по узким улицам Камаара. Эрранд, примостившись среди мешков с едой иутварью, наваленных на стоявшую в фургоне кровать, вдыхал едва уловимыйсолоноватый запах гавани и разглядывал голубоватые тени, падавшие от домов скрасными крышами. Фургоном конечно же правил Дарник, державший поводья в своихсильных загорелых руках с той основательностью, с которой брался за любое дело,и его отточенные движения вселяли чувство уверенности и спокойствия.

Одна только крепконогая и довольно покладистая кобыла, накоторой ехал верхом Бельгарат-волшебник, явно не разделяла этого чувства полнойбезопасности. Бельгарат по своему обыкновению накануне засиделся в питейномзаведении и теперь трясся в седле словно куль с овсом, даже не пытаясь следитьза дорогой. Кобыла, тоже недавно купленная, еще не успела привыкнуть кособенностям своего нового хозяина и была обеспокоена его почти агрессивнымневниманием. Она прижимала уши, фыркала, часто поводила глазами, как будтопыталась понять, чего хочет этот неподвижный тюфяк, взгромоздившийся ей наспину.

Дочь Бельгарата, известная всему миру как волшебницаПольгара, неодобрительно посматривала на своего отца, которого общими усилиямиудалось разбудить, взгромоздить на лошадь и заставить взять в руки повод, ипока что воздерживалась от комментариев. Одетая в простое серое шерстяноеплатье и плащ с накидкой, она сидела рядом с Дарником, который лишь нескольконедель назад стал ее мужем. Она убрала в дорожные сундуки синие бархатныеплатья, украшения и отороченные дорогими мехами накидки - все, что составлялоее привычный гардероб в Риве, и с каким-то даже облегчением сменила эти нарядына более простую одежду. Польгара отнюдь не питала отвращения к роскошнымодеяниям, и, когда того требовал случай, она выглядела в них более царственно,чем любая королева в мире. Однако на этот раз она почти с наслаждениемоблачилась в эти скромные одеяния, поскольку они соответствовали тому, что онауже долгие века намеревалась совершить.

В отличие от своей дочери Бельгарат всегда одевался толькоисходя из соображений удобства. То, что у него на ногах были разные сапоги, несвидетельствовало ни о его бедности, ни о небрежности. Это было обусловленоскорее сознательным выбором, так как левый сапог из одной пары прекрасно сиделна левой ноге, а парный ему жал на пальцы, в то время как правый сапог - издругой пары - подходил как нельзя лучше, а его собрат натирал пятку. Примернотак же обстояло дело и с одеждой. Он был безразличен к заплатам на коленях,равнодушен к тому, что принадлежал к числу тех немногих, кто использовалверевку в качестве ремня, и его совершенно устраивала старая туника, такаяпомятая и засаленная, что разве только очень неразборчивому человеку не пришлабы в голову мысль немедленно пустить ее на тряпки.

Огромные дубовые ворота Камаара были распахнуты, ибо война,бушевавшая в долинах Мишрак-ак-Тулла, в нескольких сотнях миль к востоку,закончилась. Войска, поднятые принцессой Сенедрой на борьбу в этой войне,вернулись к сторожевой службе, и в королевствах Запада воцарился мир.Бельгарион, король Ривский и Повелитель Запада, снова взвалил на себя грузгосударственных забот, а Шар Алдура снова занял свое почетное место над трономривских королей. Изуродованный бог Ангарака был мертв, а вместе с ним исчезла иугроза, нависавшая над Западом в течение нескольких эр.

Охранники на городских воротах пропустили новую семьюЭрранда без лишних церемоний, и вся компания, покинув Камаар, вступила напрямую широкую имперскую дорогу, ведущую на восток, по направлению к Мургосу изаснеженным горам, отделявшим Сендарию от земель, где обитали алгарийскиеконеводы.

Птицы вспархивали из придорожных кустов и кружили прямо надголовами путников, развлекая их мелодичным пением и заливистыми трелями.Польгара, наклонив голову, так что солнце ярко озарило безупречные черты еелица, прислушалась.

- Что они говорят? - спросил Дарник. Она слегка улыбнулась.

- Так, болтают, - ответила она своим бархатистым голосом. -Птицы любят поболтать. Они рады, что наступило утро, что светит солнце и чтоони уже свили себе гнезда, а большинство из них рассказывают про свои яйца ибудущих птенчиков. Птицам всегда не терпится рассказать про своих птенчиков.

- И конечно, они рады видеть тебя, правда?

- Надеюсь, что рады.

- Как ты думаешь, ты сможешь как-нибудь научить меняпонимать их язык?

Польгара улыбнулась ему в ответ.

- Если хочешь. Но ты знаешь, этим знаниям трудно найтипрактическое применение.

- Возможно, много чего не вредно было бы знать, чему ненайти практического применения, - произнес он совершенно бесстрастным голосом.

- Ах, мой Дарник, - с любовью произнесла она, прижавшись кего плечу, - знаешь, какая ты прелесть?