Пасынок империи - Наталья Точильникова

Миниплан бросило в небо с такой скоростью, что нас с Маринкой вжало в кресло, и навстречу метнулись облака.

Но она только улыбнулась.

— Здорово с тобой летать!

— Еще бы! Мой отец — лучший пилот Империи. Или я у него ничему не научился?

И заложил крутой вираж.

— А о чем ты говорил с папой? — спросила она. — Если не секрет, конечно.

— Да все о том же. Просил прощения для моего отца.

— И?

— Глухо. Говорит, не вовремя. Непопулярное решение. Сорвет референдум.

— А! Конечно, непопулярное. В высшей степени.

Я надулся и откинулся в кресле.

Вылез в Сеть посмотреть новости. Кольцо связи потеплело на моем пальце и услужливо развернуло виртуальные утренние газеты. Их иногда весело с Маринкой обсуждать.

Я, наверное, побледнел.

Не знаю, может быть, покраснел от гнева.

— Что ты там нашел? — спросила Маринка.

— Ты представляешь, тут мразь какая-то… Да, ладно, прочитай сама. И я скинул ей ссылку.

Мразь была журналистом и писала о том, что император каждое утро пьет кофе с кокаином.

— Ну, и вранье! — возмутилась Маринка. — Они что считают, что все тессианцы — кокаинисты?

— Да по фигу мне, что они считают! — сказал я. — Леонид Аркадьевич будет в суд подавать?

— Делать ему больше нечего!

— Как это нечего? Это же клевета!

— Ну, понимаешь, у папы принципы. Свобода прессы и все такое.

— Причем тут свобода? Свобода врать?

— Он считает, что, если наказывать за вранье, они будут бояться писать правду. Пуганый же народ. После Страдина особенно.

— Тебе не кажется, что у твоего папы принципы зашкаливают?

— Ну, понимаешь, он хочет чистой победы на референдуме. При свободе прессы. Ему не интересно, когда с ним играют в поддавки. Он не хочет уподобляться тирану Владимиру Страдину, он пришел, чтобы продолжить традиции свободного и справедливого правления Анастасии Великой.

— Угу! А потом напишут, что ты трахаешься со всей университетской группой, а я мастерю взрывчатку в подвале отцовского особняка. Для тессианских террористов! Тоже утремся? Есть свобода и есть преступление. Клевета — это преступление. В конце концов, у императора свои принципы, а у меня свои.

— Вот за это ты мне и нравишься, — сказала Маринка и чмокнула меня в щеку.

Я приказал кольцу связи поставить миниплан на автопилот и обнял Маринку.

— А эту мразь я найду и размажу по стене, — бросил я.

— Не надо. Папа тебя посадит, — сказала Маринка и привлекла к себе.

Снизу к нам неумолимо приближалась посадочная площадка Университета.

— Таких императоров не бывает! — говаривал бывший поэт, а ныне сценарист Никита Олейников, который пригласил меня сегодня на богемную тусовку. Почему-то Никита считает, что мои тексты, которые я ваяю под бренчание на гитаре, чего-то стоят.

— Таких императоров не бывает! — говаривал он. — Леонид Аркадьевич — мифологическое существо. Не отбирает собственность, как Страдин, не указывает судам, не затыкает журналистов (и даже не отстреливает!), не ревнует к талантам, не боится, что его затмят, и при этом не купается в роскоши и не пьет, как Анастасия Павловна. Нет! Не бывает такого! Я когда-нибудь выведу его на чистую воду.

Этот пассаж можно было бы счесть наглой и беззастенчивой лестью, если бы не постоянство вкусов Никиты Савельевича. Даже во времена упомянутого Владимира Страдина Никита держал в красном углу исключительно портреты опального тогда Хазаровского и покойной сильно пившей императрицы. А Страдин красовался у него на внутренней стороне унитаза.

Попытка вывести императора на чистую воду у Никиты уже была.

Дело в том, что Хазаровский терпеть не мог своих портретов в кабинетах чиновников. Увидев — заставлял немедленно снять:

— Вы Кратосу служите, а не мне! И надеюсь, что мы служим одному и тому же!

У Никиты оный портрет висит в его особняке над лестницей. В натуральную величину. Как-то, собрав у себя цвет Кириопольской богемы, Никита Савельевич пригласил и императора.

Хазаровский поднялся по лестнице и застыл перед портретом.

— Никита Савельевич, немедленно снимите!

— Государь, — сказал Олейников, — это частный дом. И вы не имеете права мне указывать. Кого хочу, того и вешаю. Хоть Анри Вальдо!

Император задумался, и, кажется, представил на своем месте моего отца.

И все уже ждали знаменитого «императорского оледенения» с виртуальным инеем, ползущим по стенам.

Но температура не опустилась ниже десяти градусов по Цельсию.

— Вы правы, Никита Савельевич, — сказал Хазаровский. — Извините. Конечно, я не могу вам указывать. Но зачем это? Я — просто кризисный управляющий.

— Меня пока устраивает ваш стиль кризисного управления, — заметил Олейников. — Как только перестанет устраивать — я вас тут же сниму.

— Хорошо, договорились, — кивнул император. — Буду наведываться.

— Ну, что, вывел Хазаровского на чистую воду? — тихо спросил я Олейникова.

— Пока не вывел, — признался тот, — но у нас еще все впереди.

И вот я поднимаюсь по той самой лестнице.

Портрет на месте.

Интересно, а если бы император подал в суд на ту мразь, что написала о кокаине, снял бы Олейников портрет?

Особняк украшен гирляндами цветов и благоухает не хуже императорского сада. Никита Савельевич устраивает прием в честь весны, которую на тессианский манер величает «Примаверой».

Вот и он у балюстрады возле лестницы, над пестрой богемной публикой, толпящейся внизу. В одной руке у него бокал вина, в другой шашлык на шампуре. Никита предпочитает изысканной пище — увесистую. И уже изрядно пьян.

Он огромен: и толст, и высок. Светлая грива волнистых волос падает на плечи. То ли сытый лев, то ли Зевс на пиру. На внушительном теле — нечто белое, подпоясанное золотым шнуром. Наряд сей обладатель величает «хитоном». А я чувствую себя прутиком рядом с бочкой.

Честно говоря, я задавался вопросом, почему бы Никите Савельевичу не похудеть. С биомодераторами (кратко: модами), искусственными симбионтами, живущими в нашей крови, это не представляет проблемы. Небольшая корректировка программы — и через пару месяцев фигура Аполлона. С присущей представителям рода Вальдо наглостью, я даже решился спросить об этом.

— Это мой имидж! — громогласно ответствовал Олейников. — И на хрена? На меня бабы и так вешаются.

И он сделал богатырскими плечами движение, означающее сбрасывание назойливых баб.