Колдовская душа - Мари-Бернадетт Дюпюи

– Нам так хорошо и спокойно, моя красавица, – прошептала женщина. – На улице ветер и снегопад, а мы с тобой в тепле… Ты довольна?

Вместо ответа малышка кивнула и радостно улыбнулась. Анатали молча наслаждалась моментом. Ее блестящие каштановые волосы, заплетенные в затейливые косички и украшенные розовыми лентами, обрамляли изящное округлое личико с коротким носом, высоким лбом и заостренным подбородком, который украшала симпатичная ямочка. Каждый раз, когда Альберта видела эту ямочку, она вспоминала Эмму – свою младшую дочь, умершую семь месяцев назад от руки любовника, доктора из местечка Сен-Жером[4], который, оказавшись в тюрьме, покончил с собой. Семья Клутье понемногу оправлялась после этой ужасной трагедии, разыгравшейся во время невиданного разлива озера Сен-Жан, принесшего немало бед целому региону.

– Что-то в последнее время тебя совсем не слышно, моя хорошая, – заметила Альберта. – А ведь на Рождество ты чирикала, как воробушек! Да и после праздников тоже… Тебе уже рассказали, что твоя мама была очень говорлива? Эмма… Я называла ее «мой лучик», «мой цветочек». Скажи, тебе нравится жить вместе со мной, дедушкой Шампленом и тетей Сидони?

Анатали еле слышно пробормотала «да». Напрасно Альберта пыталась понять, почему поведение девочки так переменилось. «Это началось после Нового года. Постепенно она замкнулась в себе. Но в чем причина?»

Озабоченно хмурясь, женщина вспомнила веселое застолье, которое они устроили тогда здесь, в этом доме. В числе гостей были ее отец Фердинанд Лавиолетт, жених Сидони Журден Прово, Жасент с мужем и Матильда, женщина, с которой их семья была очень дружна. «Мы поздравили друг дружку и обменялись поцелуями – это традиция».

Приятное воспоминание, к тому же совсем свежее, заставило Альберту улыбнуться: ее супруг, Шамплен Клутье, воспользовался этим моментом, чтобы обнять и нежно расцеловать ее в обе щеки, чем позабавил молодежь и обескуражил пожилого Фердинанда.

– Надо же, какие нежности! – изумился тот. – Правду говорят люди: несчастье сближает…

Сказано это было жестко, с горечью. Разумеется, старик намекал на смерть Эммы. Сразу помрачневшая Сидони, с упреком посмотрев на деда, заявила:

– Но не всю же жизнь нам плакать!

Она тут же заговорила на более приятную тему – о своей свадьбе, назначенной на июнь.

Альберта отвлеклась от воспоминаний и посмотрела на внучку.

– Анатали, скажи, когда мы праздновали Новый год, тебя что-то напугало? – спросила она ласково. – Или тебе больше хотелось бы жить на улице Лаберж, с тетей Жасент? Но это невозможно: собака все время гонялась бы за твоим котиком Мими. А здесь, на ферме, ему хорошо!

Девочка, которой в марте исполнилось четыре года, подняла личико, чтобы посмотреть на белого кота, свернувшегося клубком в соседнем кресле. Это было любимое место Шамплена, хозяина дома, и в его отсутствие кот с удовольствием устраивался на мягком сиденье.

– Плохой Томми! – прошептала она.

У Альберты кольнуло сердце. Привезя девочку в Сен-Прим, Жасент на неделю, до конца декабря, оставила ее у себя. Потом малышке пришлось перебраться к дедушке с бабушкой.

– Не бойся, моя крошка! Скажи, ты хочешь жить в деревне, с дядей Пьером и тетей Жасент?

К ее огромному удивлению, Анатали закрыла смуглое личико руками и заплакала.

– Томми съел платье у куклы! – пожаловалась она. – Я хочу играть свою куклу, а ее нет! Она осталась там, у дяди Пьера.

– Тише, моя хорошая, не стоит из-за этого плакать! Тетя Сидони пообещала сшить твоей кукле новое платье, просто у нее пока не было на это времени. Поверь мне, как только тетя выберет ткань и сядет за швейную машинку, платье будет готово за минуту. А Жасент просто забыла отдать тебе куклу, когда я тебя забирала. К ней пришел пациент, и она об этом не подумала. Слушай хорошенько: завтра утром мы с тобой вдвоем пойдем на улицу Лаберж. Даже если начнется снегопад, нас это не остановит. Подними-ка мордашку, и я вытру твои горькие слезы! Не стоит плакать из-за такой безделицы.

– А тот дяденька сказал, что я плохо разговариваю…

Альберта постаралась не улыбнуться. Это замечание, лишенное обидного подтекста, принадлежало Журдену. Заместитель шерифа в Робервале, ее будущий зять, на новогоднем празднике сказал, и довольно громко, что их маленькая внучка говорит много, но очень плохо, имея в виду обилие просторечных выражений, которые та переняла в семье мельника, где воспитывалась с рождения. Маленькая Анатали истолковала его слова по-своему.

– Господи Иисусе! Ну и пускай себе говорит. А я вот люблю слушать, как ты щебечешь, словно воробышек, – сказала Альберта.

В это мгновение дитя шевельнулось у нее в чреве – резкий толчок, который заставил женщину умолкнуть. Она инстинктивно прижала руку к животу.

«Благословенный плод нашего примирения!» – подумала Альберта. Для нее это было большой радостью – в сорок три года носить под сердцем новую жизнь.

На улице, стоя у окна со слегка запотевшими стеклами, мужчина лет пятидесяти любовался мирной картиной, которую являли собой его жена и внучка. У него были карие глаза, седые кустистые брови и такая же седая густая борода. Под шапкой с опущенными наушниками и козырьком его широкое мужественное лицо, обычно такое надменное, приобрело умиленное выражение. Шамплен Клутье смотрел на нежный профиль Альберты, и его сердце замирало от любви.

Он души не чаял в этой миловидной женщине – темноволосой, миниатюрной, с тонкими чертами лица и светлыми сияющими глазами. Он обожал ее. И эта страсть, которая не угасла и за двадцать с лишним лет, когда-то толкнула его на ужасную крайность. Однажды вечером, после танцев, Шамплен взял девушку силой, прекрасно зная, что потом она вынуждена будет выйти за него замуж. И все-таки она его простила – после долгих лет презрения и вынужденной покорности.

«Моя красавица с внученькой – какие они милые!» – думал Шамплен, входя в дом.

– А кто это пришел? – послышался напевный голос Альберты, узнавшей тяжелые шаги супруга. – Дедушка Шамплен!

В прихожей фермер снял припорошенную снегом куртку и снегоступы.

– Как у вас сегодня вкусно пахнет! – сказал он громко. – А я с подарком! Принес нашей девочке анисового мармелада!

В хижине Фильбера в тот же день, в тот же час

Жасент склонилась над мужчиной по имени Фильбер, чья кожа медного оттенка наводила на мысль об индейских корнях. Он лежал на узкой раскладной кровати возле обложенного камнем очага, в котором горели три полена. Обстановка в хижине была убогая, здесь давно не убирали. Звериные шкуры были развешены для просушки вдоль внутренней стены, наспех сложенной из круглых поленьев и больших неотесанных досок.

– Мсье, вам плохо? Вы меня слышите? – спросила Жасент.

Стоящее у ее ног металлическое ведро, которое больной использовал вместо туалета, источало жуткий смрад – опорожнить его было некому. Фильбер лежал с закрытыми глазами, дрожа от холода. Его лицо исказила гримаса боли. Простыней на кровати не было: он лежал между одеял.