Мой Михаэль - Амос Оз

Михаэль вдруг покраснел, как мальчишка, уличенный в краже конфет:

— У меня еще никогда не было постоянной подруги.

— Не было?

Михаэль осторожно отодвинул пустую чашку. Взглянул на меня. В его взгляде сквозила насмешка, упрятанная глубоко под покровом смирения:

— Пока.

Спустя четверть часа знаменитый ученый покинул кафе в сопровождении одной из женщин. Ее подруга пересела за дальний столик, с горечью закурила сигарету. Михаэль сказал:

— Эта дама завидует.

— Завидует? Нам?

— Скорее тебе …

Михаэль снова попытался шутить. Но шутки были не смешны, потому что он старался изо всех сил. Если бы мне удалось объяснить ему, что эти старания говорят в его пользу. Меня завораживали его пальцы. Я не могла сказать об этом, но и молчать боялась. Я стала рассказывать Михаэлю, что люблю встречаться с известными в Иерусалиме людьми — писателями, учеными … Эту склонность я унаследовала от Иосифа, моего покойного отца. Когда я была маленькой, отец всегда показывал мне знаменитостей, проходящих по улице. Он очень любил выражение — «всемирно известный». С каким-то восторженным удивлением шептал он мне, что профессор, только что скрывшийся в цветочном магазине, человек — всемирно известный, а вон тот прохожий — он приобретает репутацию в научном мире. И я видела крошечного старичка, с осторожностью отыскивающего свой путь, будто он заблудился в чужом городе. Когда в школе мы учили Книги Пророков, я воображала этих Пророков писателями и учеными, которых мне показал отец: люди с тонкими лицами, в очках, с аккуратно подстриженными седыми бородками, выступающие пугливо и осторожно, словно спускающиеся по крутому склону ледяной горы. И рисуя в своем воображении, как эти хрупкие люди метали громы, порицая грехи народа, я улыбалась, потому что мне казалось — на вершинах гнева голос их срывался, обращаясь в тонкий визг… Если же писатель или профессор заходил на улицу Яффо, в магазин отца, тот возвращался домой, словно осененный светом небесным. С трепетом повторял он обыденные вещи, сказанные знаменитыми посетителями, перебирая слова и фразы, как нумизмат — редкие монеты. Он всегда искал какой — то скрытый намек в их речах, потому что жизнь виделась ему неким уроком, из которого необходимо извлечь определенные выводы. Он был человеком, который умел прислушиваться. Однажды субботним утром отец взял меня и брата Иммануэля в кинотеатр «Тель-Ор», где Мартин Бубер и Хуго Бергман выступали на собрании пацифистского объединения «Брит-Шалом». Мне запомнился странный эпизод. Когда мы вышли из зала, профессор Бергман, остановившись против нас, обратился к отцу: «Дорогой доктор Либерман, вас я никак не ожидал сегодня увидеть с нами … Простите? Мой господин вовсе не доктор Либерман? И все же мы где-то встречались. Ваше лицо, мой господин, мне определенно знакомо». Отец пробормотал что-то. Он побледнел, будто был обвинен в непорядочности. Профессор тоже смутился, принес извинения за свою ошибку и, может, стремясь загладить неловкость, коснулся моего плеча и сказал отцу: «Во всяком случае, мой господин, ваша дочь — это ваша дочь? — прелестная девушка». И под его усами промелькнула нежная улыбка. Это происшествие отец не забыл до конца дней своих. С радостью и волнением рассказывал он об этом вновь и вновь. И когда сидел он в кресле, в домашнем халате, очки сдвинуты на лоб, горестная улыбка на губах, — походил мой отец на человека, который замер, прислушиваясь к голосу некой сокрытой силы. «И ты знаешь, Михаэль, до сего дня мне иногда кажется, что я стану женой молодого ученого, которому уготована мировая слава. В свете настольной лампы, над грудами старинных немецких фолиантов возносится голова моего мужа, а я вхожу на цыпочках: поставлю на стол стакан чаю, опорожню пепельницу, тихо опущу жалюзи и выйду так, что он и не заметит. А теперь смейся надо мной».

Десять часов.

Михаэль и я, каждый в отдельности, расплатились по счету, как было принято у студентов, и вышли в ночь. Обжигающий холод полоснул по лицу. Я выдохнула облачко пара, чтобы мое дыхание смешалось с дыханием Михаэля. Перчаток у меня не было, и Михаэль настоял, чтобы я надела его перчатки, грубые, кожаные, на подкладке.

А когда рука моя коснулась его пальто, я ощутила плотную, тяжелую ткань, приятную нащупь. Потоки воды, журча в канаве у кромки тротуара, неслись в сторону площади Сиона, будто нечто сенсационное происходило сейчас в центре города. Нас миновала парочка; они шли обнявшись, тесно сплетясь друг с другом.

Девушка сказала:

— Просто невероятно. Не могу в это поверить.

Ее спутник рассмеялся:

— Ну и наивная же ты!

Мы постояли несколько мгновений, не зная, что станем делать. Но мы знали, что расставаться нам не хочется. Дождь прекратился, холод пробирал до костей. Я окоченела. Мы глядели на воду, бегущую по желобу вдоль края ротуара. Дорога отбрасывала блики. Асфальт искаженно отражал желтый свет автомобильных фар, разбрасывая изломанные лучи. В голове проносились обрывки мыслей: как удержать Михаэля подольше?..

Михаэль сказал:

— Я готовлю тебе ловушку, Хана. Я ответила:

— Не рой другому яму … Осторожно, Михаэль.

— Черные сети я раскинул, Хана.

Дрожащие губы выдали его.

На миг он показался мне большим грустным ребенком, которому обкорнали волосы. Мне хотелось купить ему шапку. Прикоснуться к нему.

Неожиданно Михаэль поднял руку. Остановилось такси, слегка скрипнув тормозами.

Мы оказались в его теплой утробе. Михаэль сказал, что водитель может ехать куда ему вздумается. Водитель метнул в мою сторону хитроватый взгляд, исполненный гнусного веселья. В красноватом свете, отбрасываемом приборным щитом, лицо водителя выглядело так, будто с него сняли кожу, обнажив алое мясо. Это было лицо насмешливого сатира. Я не забыла.

Минут двадцать мы ехали в неизвестном направлении. Пар нашего дыхания оседал на стеклах. Михаэль говорил о геологии. В Техасе, в Америке, бурят водяную скважину, а оттуда вдруг забьет нефтяной фонтан. Наверно, и в Израиле есть неоткрытые месторождения нефти. Михаэль сказал: «литосфера». Он сказал: «песчаник», «меловой слой». И еще сказал: «докембрий», «кембрий», «метаморфные скалы», «магматические скалы», «тектоника». Тогда впервые ощутила я ту внутренню судорогу, которую чувствую и сегодня, когда я слышу этот странный язык моего мужа. Слова эти говорят о вещах, касающихся меня и только меня, словно закодированная радиограмма. Под земным покровом непрерывно действуют в противоположных направлениях эндогенные и оксогенные силы. Мягкие осадочные породы подвергаются постоянному распаду под воздействием давления. Литосфера — это оболочка из твердых скальных пород. Под оболочкой из твердых скальных пород клокочет сидеросфера — раскаленное ядро.

Я не совсем уверена, что Михаэль произносил все эти слова во время той поездки, в Иерусалиме, зимней ночью, в тысяча девятьсот пятидесятом году. Но некоторые я в ту ночь слышала впервые. Я вся сжалась, будто что — то чужое, недоброжелательное направлено на меня, а я никак не могу расшифровать его. Похоже на бесполезные попытки восстановить ночной кошмар, рассыпавшийся в глубинах памяти. Ускользающий, как фабула сна.