Мой Михаэль - Амос Оз

— Это не город, а обман, — сказала я, — со всех сторон подступают горы, прорываясь внутрь: Кастель, Масличная гора, Августа-Виктория, Неби Самуэль, Мисс Керри. И вдруг открывается, что город этот не устойчив, а зыбок. Михаэль сказал:

— Иерусалим после дождя нагоняет грусть. И вообще — когда этот город не наводит грусть? Однако у каждого часа и у каждого времени года — своя грусть.

Рука его обняла меня за плечи. Я упрятала руки в карманы моих коричневых брюк из вельвета. Один раз я вытащила руку, чтобы прикоснуться к нему, там, под подбородком. Сказала, что сегодня он гладко выбрит, не то что при нашей первой встрече в «Терра Санта». Наверняка он побрился, чтобы мне понравиться.

Михаэль смутился. Он солгал, когда сказал, что именно сегодня купил новую бритву. Я засмеялась. Поколебавшись, он решил присоединиться ко мне.

На улице Геула мы увидели религиозную женщину в белом чепце, которая, открыв окно на третьем этаже, высунулась из него наполовину, словно намеревалась выброситься на улицу. Но она всего лишь пыталась закрыть тяжелые железные ставни, которые отчаянно скрипели.

Когда мы миновали площадку детсада Сарры Зельдин, я рассказала Михаэлю, что работаю тут. Я — строгая воспитательница? Он полагает, что я сурова с детьми. Почему он так полагает? Ответа у него не было. Ну просто, как ребенок: начинает говорить и не знает, как закончить. Высказывает мнение, но не может его отстоять. Как ребенок …

Михаэль улыбался.

Из подворотни на улице Малахии вдруг раздался кошачий вой. Это был ужасный истерический визг, а за ним — два сдавленных всхлипывания и, наконец, тихий, тоненький, покорный плач, будто все — бессмыслица, надежды нет. Плач отчаяния.

Михаэль сказал:

— Они кричат от любви. Знаешь ли ты, Хана, что у котов период любви наступает именно зимой, в самые холодные дни? Когда я женюсь, то заведу в доме кота. Я всегда хотел иметь кота, но отец не позволял. Я был единственным ребенком. Коты кричат, когда влюблены, потому что они начисто лишены хороших манер и вообще ни с чем не считаются. Я полагаю, что коту, сгорающему от любви, должно казаться, будто чья-то рука схватила его и сжимает со страшной силой. Это — жгучая физическая боль… Нет, в рамках курса геологии я этого не изучал… Я так и знал, что ты с насмешкой отнесешься к этим разговорам. Пошли.

— Ты был очень избалованным ребенком, — заметила я.

— Я был надеждой семьи, — ответил Михаэль. Я и сегодня — надежда семьи. Отец и четыре его сестры — все поставили на меня, словно я — скаковая лошадь, а университетское образование — дорожка ипподрома. Что ты делаешь, Хана, по утрам в своем детском саду?

— То же, что делают воспитательницы в детсадах всего мира. Недавно, на праздник Ханука, я клеила волчки из бумаги и вырезала Маккавеев из картона. Иногда я сгребаю сухие листья на дорожках во дворе детсада. Иногда бренчу на пианино. Частенько рассказываю детям истории про индейцев, про острова, путешествия, подводные лодки. Маленькой я обожала читать принадлежащие брату Иммануэлю, книги — Жюля Верна и Фенимора Купера. Думала, что, если стану лазать на деревья, драться, читать книги, которые читают мальчишки, мое тело станет таким, как у них, и я не буду больше девочкой. Мне казалось, быть девчонкой — противно. Взрослые женщины вызывали во мне ненависть и отвращение. Даже сегоня я иногда тоскую по встрече с таким человеком, как Михаил Строгов. Огромным и сильным, но сдержанным и очень спокойным. Вот каким он должен быть: молчаливый, преданный, кроткий, но с трудом сдерживающий напор своей внутренней энергии… Почему ты спрашиваешь о себе? Нет, я вовсе не сравниваю тебя с Михаилом Строговым. Да и к чему мне сравнивать? Нет.

— Если бы мы встретились в детстве, — сказал Михазль, — ты бы меня поколачивала. В младших классах самые драчливые девчонки, бывало, валили меня на землю. Я был из тех, кого называют «пай-мальчик»: флегматичный, старательный, ответственный, прямой и чистюля. Зато теперь я не флегматик.

Я рассказала Михаэлю о близнецах. С ними дралась я, стиснув зубы. Позднее, в двенадцать лет я была влюблена в обоих. Звала их Хальзиз. Халиль и Азиз. Юные красавцы. Два моряка, стройные, расторопные, от таких не отказался бы и сам капитан Немо. Слов они произносили малo. Молчали, либо издавали гортанные звуки. Не любили слов. Два темно-серых волка, гибкие, белозубые. Два смуглых дикаря. Пираты. Что ты знаешь, маленький Михаэль …

Потом Михаэль рассказал мне о своей матери. Она умерла, когда Михаэлю было три года. Он помнит белую руку. Лица совсем не помнит. Фотографий немного, убогого качества. Его вырастил отец. Он воспитывал сына евреем и социалистом: рассказы о Хасмонеях, о ребятах из местечек, о детях нелегальных иммигрантов, подростках из кибуцев. Истории про малышей из Индии, страдающих от голода, про юных участников Октябрьской революции в России. «Сердце» Д'Амицис — дети ранены, но город они спасают. Делятся последней коркой хлеба. Угнетенные, они борются. С другой стороны, были четверо сестер отца: ребенок должен быть чистым, прилежным, учиться, продвигаться. Молодой врач полезен стране — его все уважают. Молодой адвокат мужественно выступает перед британскими судьями, и все газеты пишут о нем. В день провозглашения Независимости отец сменил нашу фамилию. «Гонен» вместо «Ганц». Мои друзья в Холоне все еще называют меня Ганц. Но ты, Хана, не называй меня так. Ты по-прежнему будешь называть меня Михаэлем.

Мы прошли мимо стен военного лагеря «Шнеллер». Много лет назад здесь был сирийский дом сирот. Это место всколыхнуло очень давние грустные воспоминания, причина которых ускользнула от меня. Далекий колокол все звонил и звонил где-то на востоке. Я старалась не подсчитывать его удары. Мы с Михаэлем шли обнявшись. Моя ладонь была ледяной, а у Михаэля — теплой. Он пошутил:

— Холодные руки — горячее сердце, а горячие руки — сердце холодное.

Я ответила:

— У моего отца были теплые руки и горячее сердце. Он владел магазином электро- и радиотоваров, но был плохим коммерсантом. Я помню, как он стоит и моет посуду, обрядившись в мамин передник. Тряпочкой протирает пыль. Выбивает покрывало. Мастерски готовит омлеты. Рассеянной скороговоркой произносит благословения, зажигая свечи на Хануку. Считается с мнением даже самых ничтожных людей. Старается всем нравиться. Будто каждый — ему судья, а он — подсудимый, и приговорен вечно сдавать на «отлично» длящийся без перерывов экзамен — во искупление какого-то невидимого изъяна.

Михаэль сказал:

— Тот, кто станет твоим мужем, должен быть человеком очень сильным.

Начал идти тонкий дождик. Пал туман, серый, густой. Дома казались невесомыми. В квартале Мекор Барух промчался мимо нас мотоциклист, обдав брызгами. Михаэль погрузился в свои мысли.

У моего порога я приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку. Он погладил меня и обтер мой мокрый лоб своей горячей рукой. Его губы как-то сyматошно коснулись моей кожи. И он назвал меня холодной прекрасной дщерью иерусалимской. Я сказала ему, что он мне нравится. Если бы я была его женой, то не позволила бы ему оставаться таким тощим. В темноте он казался хрупким подростком. Михаэль засмеялся. Если бы я была его женой, сказала я, то научила бы его отвечать, когда с ним разговаривают, а не бесконечно улыбаться, будто в мире не осталось больше слов. Михаэль сглотнул слюну, взглянул на разрушающиеся лестничные перила и сказал: