Дневник Канатного плясуна - Андрей Курпатов

— Ну что? Вспомнил? — тихо продолжил он послепаузы.

— Как я открыл маленькую дверцу башни и встал напроволоку?

Он радостно посмотрел на меня.

— Не хочется вас расстраивать, — я пытался бытьделикатным, — но так, чтобы это было именно со мной, то, кажется, нет.Нет.

— Ну, конечно, ты ведь умер тогда, — незнакомецпроизнес эту фразу с уверенностью, которая слишком контрастировала с очевиднойпарадоксальностью данного утверждения. — Ничего, вспомнишь, — онснова помедлил, а затем продолжил, уже почти шепотом: — Я тебя искал, канатныйплясун…

Он был смущен, его большие миндалевидные глаза лучились, и янепроизвольно улыбнулся ему в ответ. Казалось, теперь я его узнал. Но где мы сним виделись? Что со мной происходит? Может быть, я только что получилсотрясение мозга, столкнувшись с этой благословенной осиной, и теперьгаллюцинирую в забытьи? Просто какая-то «Алиса в стране чудес»! Но если это ибыл сон, то, право, мне не хотелось просыпаться.

— Ты прости меня, — тихо произнес незнакомец, вкотором я уже (сумасшедший!) подозревал Заратустру. — Я оставил тебя там,в дупле. Сглупил, было дело. Я сказал, что не буду больше разговаривать смертвыми. Я не знал тогда, что нет смерти в смерти, что смерть только в жизни —смерть. Прости. Я искал смерти, оттого, видно, и думал, что она есть. Прости,ладно?

— Не бери в голову, Зар, — вдруг сказал я и тут жеиспугался собственных слов: казалось, что это не я, но кто-то во мне ответилего смущению.

— Спасибо. Я знал, что ты меня простишь, — икажется, что тяжелый груз упал в этот миг с его плеч. Всем корпусом онповернулся ко мне. — Мы ведь друзья? — и отчаянная надежда на мое«да» звучала в этом вопросе.

— Еще бы!

— Ты скучал обо мне? — и этот гигант залилсякраской.

— Скучал, только я не знал, что о тебе, но скучал. Тыпростишь меня?

— Вот тоже скажешь! — он засмеялся. — Ты ведьумер тогда.

В голове моей воцарилась ужасная терминологическая путаница.Я так и не мог понять, что думает мой собеседник: есть смерть или же еевсе-таки нет. И если ее нет, то как тогда получилось, что я все-таки «умер».Но, кажется, Заратустру эта проблема совершенно не беспокоила. Может быть, этои не было проблемой?

Я растерялся, но усилием воли все-таки воздержался отдополнительных расспросов. Он был настолько спокоен, настолько доволен, что ясо своим терминологическим занудством был бы совсем некстати. Да и какаяерунда, право! Умер, не умер — один черт!

— А теперь как? Произвожу впечатление живого? —поинтересовался я. — Дышится, по крайней мере, легко.

— И только-то? — спросил он с наигранным укором.

— Нет.

Мы молчали какое-то время.

— Ты устал? — он посмотрел на меня созабоченностью(или заботой?).

— Есть малость. Ерунда, — я пытался выглядетьравнодушным, и мне не хотелось прерывать этот странный, все болеезавораживающий меня разговор из-за слабости, нахлынувшей изнутри.

— Усталый должен отдыхать, а не искать новыхощущений, — строго сказал Заратустра, потом помедлил и продолжил как-тоотстраненно: — Кожа у людей притупилась, онемела. Путь бесчувственного — междуубийством и суицидом. Не надо больше крови, Андрей, ни своей, ни чужой, хватит.Иллюзия ничего не стоит. Отдохни, дышится ведь легко…

Заратустра окидывал взглядом пунцовое небо, а я смотрел нанего, завороженный и потрясенный. Неизъяснимое волнение охватило меня, этавстреча — нечто очень важное в моей жизни. Но что мне предстояло пережить сэтим человеком? Человеком ли? Сверхчеловеком?

Река несла мимо нас свои темные воды, на том берегувиднелась черная полоска соснового леса, а погружающееся в небытие солнцеокрасило горизонт розовой пеленой рваных облаков.

«Человек не умеет быть человеком, — продолжалЗаратустра. — Он ведь даже не может говорить с другим человеком напрямую,без соглядатаев и посредников. Он подобно шпиону подслушивает свой собственныйразговор. В присутствии шпиона нельзя не лгать, особенно если страшно. Неумеете вы говорить друг с другом глаза в глаза.

Видишь тот берег? Чтобы перейти туда, тебе не нужен мост,тебе просто не нужно бояться. Ничто вам не угрожает, только страх ваш рисуетопасность. Столь же мнима опасность, сколь и страх, ее порождающий.

Но появился страх раньше самосознания, вот поэтому доверяетчеловек страху, а самому Себе — нет. Страх породил самосознание, простоепородило сложное. Это нормально. Человек произошел от червя, стоит ли стыдитьсясвоей родословной? Сложное всегда следует за простым.

Теперь человек стоит в очереди к Себе самому, но он стоит вочереди последним, он стоит за червем. Так он ничего не дождется. Скорее уждействительно станет червь человеком!

Но ожидание ожиданию — рознь, а покой — не бездействие.Бездействие не может быть покоем, ведь жизнь продолжается. Но некуда идти, еслинезачем. Все уже есть в человеке, все предусмотрено, но есть ли он Сам?

Простое понять труднее всего, и создано было сложное, чтобыпонять простое. Нужно сложное, но нужно оно для простого, а не само по себе.Сложное — лишь инструмент, а простое — оно и есть сама жизнь. Кто поймет рольсложного и место простого, тот позволит жизни своей жить.

Не люблю я суеты человеческой. Пытается суетливый попасть вструю, но разве можно попасть в себя Самого? Поток жизни — не жизнь, ночеловек, и не может он попасть в Себя самого, а потому не люблю я человеческойсуеты.

Не люблю я человеческого тщеславия. Тщеславному есть чтотерять. Он будет бояться, даже если предметом его тщеславия будет бесстрашие. Яне люблю выигрыш проигрыша.

Не люблю я человеческих оправданий. Поиск причины — этопоиск конца, но не начала. Всегда оправдать можно собственное бездействие, знаяпричину. Но любой конец иллюзорен, однако реален он для имеющего оправдание.Можно стать жертвой, даже она если никому не нужна. Я не люблю оправданийглупости.

Не люблю я человеческих знаний. Один норовит знанием своимучить другого, но кто же голоден до чужого знания? Знание человеческое — словнояйцо без семени, коли не будет оно съедено, то протухнет, и потому нужнознающему скормить свое знание. А вырасти из яйца этого ничего не вырастет, ибоне для того рождалось оно, чтобы жить, но для того только, чтобы умереть. Нелюблю я знаний, которыми учат.

Не люблю я созидания человеческого. Ибо какая разница, чтоот трудов ваших меняется форма вещества, если не меняется вещество? Иллюзиясозидания обманывает созидающего. И когда строят, разрушая, то не строят, арушат. И когда созидают ради созидания, то созидают смерть. Созиданиеразрушения ради я не люблю.

Не люблю я добродетелей человеческих. Ибо то, что от сердцаидет, не имеет имени, а то, что от разума, — смысла. Нет, не заслугадобродетель ваша, но могильщик, отпевающий искренность. Знайте же, что невыдают медали за искренность, но добродетель ваша в орденах, словно в латахцинковых. И подобны коросте гнойной эти латы, что покрывают собой сердце ваше,и иссохнет оно от заботы такой и вас погубит. Я же не почитаю почитаемыхдобродетелей.