Успешные тоже плачут, или Как я лечила головную боль, вызванную профессиональным выгоранием - Ольга Ульянова

лечением этой невиданной ранее болезни) меня просто не существовало. Государственные многофункциональные центры (МФЦ), где можно было – впрочем, с существенной задержкой по времени – получить полис ОМС, работали по записи, но и записаться к ним я не могла, поскольку была больна и должна была оставаться в изоляции. Негатив, казалось бы, наслаивался на негатив.

Шла первая волна коронавируса в России, наиболее масштабно проявившаяся именно в Москве. Ресурсов у медиков остро не хватало. ПЦР-тест мне удалось сделать платно (положительный), а лечиться по описанным выше причинам какое-то время пришлось самостоятельно, пока путем жалобы в столичный Департамент здравоохранения (сработавшей неожиданно быстро и эффективно) мне не удалось, наконец, обратить на себя хоть какую-то толику внимания государственной поликлиники.

Врачи начали время от времени меня посещать, и хотя их инструкции и рекомендации по приему медикаментов были противоречивыми (включая весь мыслимый ассортимент от чая с малиной и до противомолярийного гидроксихлорохина и противоспидной калетры – «Я вам дам это лекарство, оно очень дорогое, только вы его, пожалуйста, не вздумайте принимать: мне просто списать его надо»), формальная забота государственных эскулапов была совсем не лишней, поскольку я «заработала» 25-процентное поражение лёгких, затрудненное дыхание и прочая и прочая.

Насколько я понимаю теперь, пандемия спровоцировала у меня два уровня шока. Первый уровень, физиологический, был очевиден и долгое время казался мне корнем всех моих проблем. Я оказалась со своей болезнью один на один. Никто, – ни знакомые врачи, с которыми я консультировалась по телефону, ни официальная медицина, – в полной мере не умел интерпретировать ни симптомы болезни, ни методы ее лечения. Я потеряла опору и, будучи деятельной натурой, металась от одного способа лечения к другому, не находя удовлетворительной степени исцеления. Я, к примеру, принимала гидроксихлорохин и тут же начинала с тревогой прислушиваться к биению своего собственного сердца, поскольку кто-то из врачей предупредил меня, что данное лекарство ведет к серьезным кардиологическим «побочкам».

Конечно же, мои домашние постоянно мне звонили. Но поскольку на фоне развернувшейся в первые пандемийные месяцы общественной истерии и отсутствия какой-либо достоверной медицинской информации прогнозируемый исход моей борьбы со своим организмом (а все мои действия выглядели именно так) был до конца не ясен, и мне меньше всего хотелось тревожить родных, то я старалась не говорить им всей правды о своих бессонных ночах с провалами в забытье, затрудненном дыхании, скачках давления, приступах тахикардии и прочих негативных симптомах, а также о регулярных вызовах «скорой помощи».

Еще меньше хотелось мне подвергать своих родных опасности в случае прямого контакта, поэтому уже после того, как один из повторных ПЦР-тестов показал отрицательный результат, я решила еще неделю-вторую пробыть в месте своего добровольного заточения, объявив «табу» на общение с родственниками «в реале». Почувствовав на себе всю тяжесть этой напасти, я очень серезно относилась к риску заразить ею членов своей семьи.

Второй уровень шока, который, впрочем, долго оставался нераспознанным мною, был психологическим. Он был спровоцирован, как мне кажется, тем, что во время болезни я вдруг оказалась окончательно отрезанной от своих обычных релаксирующих мероприятий. Не только тех, которые сопровождали меня на протяжении многих прошлых лет и внезапно оказались недоступны большинству членов нашего общества –вроде поездок, прогулок на природе, походов в фитнес-центр или деловых встреч. Но и тех, которые оставались вполне доступны другим, но не мне: либо в силу моего одинокого проживания, органически переросшего в длительную самоизоляцию, либо из-за моего добровольного отказа от этих мероприятий. Сюда я прежде всего отношу личное общение с семьей и друзьями, которое я сократила до минимума, даже если это общение проходило в формате телефонных звонков. Я буквально не имела сил для длительных разговоров и не желала, чтобы мои близкие слышали, как я, словно злостный курильщик, надолго закашливаюсь в трубку.

Да, личные встречи – именно встречи офлайн, как сейчас принято говорить – с друзьями, родными, бизнес-партнерами – всегда заряжали меня и питали особой витальной энергией. Я обожаю обмен эмоциями, когда контактируешь «глаза в глаза», посылаешь импульс и получаешь ответный. И я знаю, что окружающие любят меня в общении. Во время же своей болезни и надолго после я – во многом добровольно – лишила себя любой формы личного общения «в реале».

Все, чем мне осталось заниматься в промежутках между многочасовыми ожиданиями «скорой», визитами врачей и погружением в забытье от слабости, это была работа, и в любую относительно спокойную минуту бодрствования я уходила в работу с головой, совершая тем самым огромную ошибку.

По всей видимости, поток «ужастиков» о коронавирусе, льющийся из официальных и неофициальных источников, нашел благодатную почву в моей натуре, довольно трусливой (ну ладно, скажем «осторожной») и принципиально не приемлющей экстремальных рисков. Это привело к моему, возможно, излишне серьезному отношению к опасностям, проистекающим из поразившей меня и мир болезни.

Косвенным подтверждением тому послужила милая болтовня одного доктора «скорой», большого весельчака, который уже после первых моих жалоб на мучавшие меня симптомы уверенно заявил, что я, очевидно, в профессиональной своей жизни занимаюсь «высокоинтеллектуальным» трудом. Конечно, я нисколько и не сомневалась, что произвожу самое выгодное впечатление на окружающих, поэтому не стала возражать против такого лестного утверждения, но из вежливости поинтересовалась, как это доктор догадался.

Тот ответил, что, по его опыту, много думающие люди – те, кто оперирует цифрами или большими массивами информации, а также «всякие интеллигенты типа профессоров или режиссеров» – болеют коронавирусом гораздо тяжелее, чем представители профессий, предполагающих физический труд. Кроме того, люди умственного труда гораздо внимательнее наблюдают за своими симптомами и любят их анализировать.

– Один профессор математики, – продолжал разговорчивый доктор, – повесил на стенку большой лист миллиметровки и строил графики, ежедневно по нескольку раз измеряя свою температуру, давление, сатурацию и сердечный ритм.

Я поколебалась, но все же достала из верхнего ящика тумбочки тетрадочку, в которой в форме таблички ежедневно на протяжении всей своей болезни отмечала примерно те же самые параметры.

– Вот-вот, – оживленно закивал доктор, – а вот люди простых специальностей такой фигней не страдают и не заболевают тяжело, потому что они изначально относятся к этой болезни не серьезнее, чем к обычному гриппу.

Урок

Столкнувшись с шоком физиологического характера, даже если это неизвестная и потенциально опасная болезнь, я не должна была позволить захватить меня шоку ментальному, а для этого – более осознанно продумать способы расслабления и переключения и ежедневно методично им следовать. Категорически нельзя было подолгу держать свою психику в напряженном состоянии, когда стресс от болезни сменялся стрессом от работы, а периоды расслабления наступали, пожалуй, только в