Пять допросов перед отпуском - Виль Григорьевич Рудин

выяснять, кто она, почему уехала в Западный Берлин и почему тащит за собой майора Хлынова.

...Такие диалоги мы ведем с Романом Ивановичем по каждому делу — идет как бы доказательство от противного. Роман Иванович терпеть не может, когда следователь, только приступая к работе, уже составляет себе твердое мнение о подследственном и о деле. Он учит пытливости и умению видеть события с разных сторон. «Предвзято мыслить просто, но человек, привыкший мыслить элементарно, становится примитивным, таким у нас не место». Сам Роман Иванович никогда не торопится, считает первое впечатление самым обманчивым и любит его проверять и перепроверять, испытывая обвиняемого в разной обстановке — во время отвлеченных бесед и в жарких спорах о причине разгрома Германии, во время очных ставок и в дискуссиях о творчестве Леона Фейхтвангера или Стефана Цвейга. «С этим делом надо еще повозиться!» — говорит он, если следователь, по его мнению, поторопился. Или: «Мало вы с ним повозились!» — если не нравится стенограмма допроса. «Вот тут обвиняемый юлит, выкручивается, а вам и горя мало! Надо было его вопросами, как волка флажками, в капкан гнать, а вам лишний раз повозиться не захотелось!»

Мне лично у Романа Ивановича нравится еще одна установка: «Каждый обвиняемый знает о самом себе в десять раз больше, чем все свидетели, вместе взятые. Я не считаю признание вины царицей всех доказательств. Но все же — если найдешь ту единственную тропку, что ведет к сердцу обвиняемого, истина сама ляжет тебе на ладонь. Вот и ищи тропку — даже если перед тобой заведомый враг. Будь сильнее его духом, убеди его в своей правоте, преврати его из врага в союзника — он сам все выложит!»

Как жаль, что мой начальник отделения, Федор Михайлович, этих взглядов Романа Ивановича не разделяет. Ведь тропку искать — время надо. И умение. А Федор Михайлович любит, чтобы раз-два и в дамках. А если не выходит — значит, не следователь, а недотепа. И нечего тут рассусоливать — передавай дело другому следователю, а сам садись на те, что попроще.

...Герберт Лансдорф-Лоренц — человек явно «с начинкой». В этом я внутренне убежден. Меня уже охватило то волнующее состояние, которое теперь не пройдет до конца следствия, состояние первооткрывателя и исследователя. Отпуск сам собой куда-то отодвинулся, и хотя осадок досады в душе еще мешает мне, я знаю, что сам от дела не откажусь и даже разговора об этом заводить не стану. А Ларисе завтра позвоню. Закажу разговор, и всё...

Глава первая

I

Певицу Карин Дитмар и майора Алексея Петровича Хлынова жизнь свела осенью прошлого года, а жизнь у майора была беспокойная: он занимал должность заместителя коменданта по культурным связям с населением. Позже Алексей Петрович пытался припомнить, когда, собственно, появилась в городе Карин Дитмар, когда он впервые услыхал это имя и когда это имя стало что-то значить для него. Но ничего этого в памяти не отложилось. Их знакомство шло от октябрьского концерта в Альбертусхалле, на который Алексей Петрович должен был поехать и поехал только по обязанности.

...Еще неделю назад на шахте «Кларисса» случилось несчастье: обвал в штольне. Собственно, такие обвалы бывали в шахтах и прежде и, наверное, еще будут, но здесь дело вышло особое. За день до обвала случилась стычка между нашим инженером, капитаном Авдюшко, и немецким обер-штейгером Гюнтером Симоном: Симон, сам в прошлом фельдфебель войск СС, распорядился принять на работу двух бывших солдат из эсэсовской дивизии «Мертвая голова», только-только вернувшихся из русского плена, а Авдюшко решил, что это ни к чему — на шахте и так всяких «бывших» хватало.

Алексею Петровичу комендант, полковник Егорычев, поручил разобраться, и Алексей Петрович взял сторону обер-штейгера Симона: солдат этих все равно надо было определять к делу, Симон же их знал и ручался, что будут работать честно. А то, что на «Клариссе» такой «общественной щебенки» — так их сами немцы называли — пруд пруди, так на то и щука в море, чтоб карась не дремал... И через день — обвал, да не просто обвал — их обоих и засыпало, капитана Виктора Авдюшко и обер-штейгера Гюнтера Симона. Почти день откапывали. Симон мужчина роста и силы — позавидовать, да бок ему сильно помяло, а Авдюшко ничего, совсем не задело... Но тем дело не кончилось. Кто его знает, откуда оно всплыло, это слово — диверсия, но по комендатуре оно поползло, и сегодня прибыл из Галле, из Земельной комендатуры, подполковник. Алексей Петрович, вооружившись терпением, объяснил, что к чему, потом объяснил еще раз и наконец, глянув в его недоверчивые глаза, плюнул и повез подполковника в больницу, к Гюнтеру Симону, чтобы товарищ подполковник сам убедился, кто именно пострадал. Ну, и Авдюшко, хоть и повздорил тогда с Симоном, но проявил принципиальность и подтвердил, что обвал — дело житейское, хоть и неприятное, и о диверсии в данном случае речи быть не может... С тем подполковник и отбыл. Словом, волнений в этот день было по горло, и Алексей Петрович, если б было можно, предпочел бы отоспаться, но концерт был особый, праздничный, и он, скрепя душу, поехал...

До появления на сцене Карин Дитмар он испытывал то трудно передаваемое чувство одиночества на людях, которое обычно бывает у нестарых еще, но одиноких мужчин, попадающих в веселую, многолюдную компанию: смесь горечи, неприязни к окружающим и тоски по давно минувшим дням. Майор Хлынов отнюдь не взвинчивал себя никчемными воспоминаниями — лица погибших в первые дни войны жены и детей прошедшие годы не стерли, не затуманили. Хлынов старел — лица их оставались молодыми. Он помнил необычайно большие глаза жены и белокурые завитки на шее дочери. Иногда память становилась беспощадной, в такие дни майор Хлынов замыкался, мрачнел. Он по-прежнему делал свое дело, он умел забываться в работе, и через день-два боль уходила, до следующего раза. И все-таки одиночество не тяготило его: оно стало привычным за эти семь лет. Правда, иногда майор Хлынов жалел, что жизнь не свела его с какой-нибудь подходящей женщиной. Что ни одна из тех, кого он встречал на фронтовых дорогах и здесь, в Германии, не затронула душу, ни одна не возбудила желания увидеть ее еще раз. Но на том памятном концерте Алексей Петрович встретил, наконец, такого человека, хотя понял это не сразу, а когда понял — не пожелал отступить...

После перерыва ведущий, невысокий, с мягкими,