И в горе, и в радости - Наталия Ломовская

— Я гадала на картах. Кире выпала дальняя дорога.

— И все? — уточнил Кленов.

— Нет, — вступила мамаша. — Она уже уходила из дома один раз. Ей было двенадцать.

— Как это произошло?

Следователь Кленов, как тебе рассказать об этом? Девочка пришла из школы. Из отвратительной школы, серого казенного дома, где в классах душно и пахнет мелом и чернилами, а в коридорах — холодно, пахнет хлоркой и подмышками. Нет-нет, это другая школа. Это элитный лицей, в ней пахнет только цветами и детской радостью, в крайнем случае — освежителем воздуха из разноцветного баллончика. Киру ни за что не отдали бы в дурпопахнущее казенное заведение, но в сознании Александры школа всегда оставалась школой ее личного зябкого детства. Она неохотно отпустила туда дочь, хотя сознавала, что не права, и Галина говорила о том же. Тот памятный разговор можно было бы назвать конфликтом, тот громкий разговор между двумя громкоголосыми сестрами, старшей и младшей.

— Я заменила тебе мать, да! Я тебя вырастила, и, слава богу, вырастила нормальным человеком! А ты хочешь сделать из девочки домашнего зверька, плюшевую кошечку! Оранжерейное растение!

— У Киры плохое здоровье! У нее больное сердце! Если с ней что-то случится, мы же не сможем жить, мы же будем винить себя в этом! Пусть занимается дома, мы можем себе это позволить.

— Ты не сможешь всю жизнь носить ее на руках. Она не поблагодарит тебя за это — потом. Ей нужно привыкать к людям, она и так дикарка, она даже не умеет говорить с посторонним человеком! Ей нужно играть с детьми, это позволит ей забыть о своей болезни и, может быть, поправиться!

Галина победила. Кира пошла в школу. В дорогой лицей, прославленный, впрочем, не ценами за обучение, а внимательным отношением к личности учащегося. У Киры появилась подруга — некрасивая толстощекая девочка со скобками на передних зубах, дочь известной поп-дивы. Поп-мамочка была нагло красива, — но ее красота, выточенная резцом шведского пластического хирурга, была так же невыносимо вульгарна, как и ее песни, и ее поведение. Впрочем, достоинства и недостатки матери вряд ли могли сказаться на воспитании дочери — дива давно уже проживала в прохладном Лондоне со своим неуловимым и трудноопределимым очередным мужем, а дочка росла в прохладном Петербурге у родителей своего отца. Молодой режиссер, первый, стартовый супруг дивы, обрел популярность только после смерти — те пять картин, что он снял, ерзая в узких штанишках бюджета, задыхаясь в ласковых клещах цензуры, внезапно оказались не Библией, но Камасутрой вздорного мира кинематографии. Их раздергали на цитаты и кадры, о них писали и говорили, новоявленные модные режиссеры, ломая виртуальные члены, изо всех сил повторяли позы и положения. Для девочки Наташи, первого и наименее удачного творения режиссера, созданного в соавторстве с безголосой и безголовой певичкой, отец давно стал только тенью на белой стене, узнаваемым силуэтом в жестоком свечении экрана. Его участие в Наташиной жизни было подразумеваемо и соизмеримо с тем участием, которое принимает в нашей жизни хороший фильм, или книга, или берущая за душу песня. Все же у нее был отец, она знала его имя. А Кира своего отца не знала, и ни одного материального свидетельства того, что она явилась на свет не путем непорочного зачатия, у нее не было. Ни фотографии, ни письма, ни даже имени от отца не осталось. Кира носила фамилию своей матери, даже отчество было дано ей взаймы. Два или три раза она спросила мать — кто был ее отец? Где он? Но мать отделывалась сказками — крошечную девочку, удивительно красивую, нашли в сердцевине цветка лилии, она появилась на свет благодаря волшебству. Но этого волшебства Кира не смогла предъявить своей подруге — отлично осведомленной внучке врачей — и остальному весело-любопытному классу. В двенадцать лет самой увлекательной сказкой кажется жизнь. Время новых сказок приходит позже, вместе с усталостью от жизни. И Кира ушла из школы, откуда ее через час должна была забрать Галина, ушла, оставив сумку с книгами и тетрадями.

— Я чуть с ума не сошла. Она вернулась домой поздно вечером. Сказала, что гуляла, что была в кино. Думала о жизни, так она и сказала…

— Вот видите! — Следователь обрадовался чересчур уж явно. — В двенадцать лет убегают из школы в кино — на полдня. В двадцать лет прогулки могут быть чуть дольше… Но мы ее найдем. Вам нужно набраться терпения. Может быть, какой-то намек отыщется в ее личных вещах? Какие-то визитные карточки, записные книжки? Мы с вами вместе посмотрим, и что-нибудь наверняка выяснится.

— Да?

Этот вежливый, равнодушный вопрос взбесил Кленова.

К сожалению, он очень хорошо его понял, когда попал в то гнездо, откуда упорхнула девица с нелепым именем Кира. В квартире было пять комнат. Для начала ему показали большую гостиную. Было заметно, что над обстановкой немало потрудился дизайнер, — рассеянный мягкий свет, идущий, казалось, из стен, бежевые и сиреневые оттенки, сказочной красоты и удобства диван, ненавязчивые картины — условные, расплывчатые, сил нет какие изящные цветы. Логова колдуньи-сестрицы и самой хозяйки дома Кленов не стал осматривать, вряд ли там сыскалось бы что-то, что могло ему помочь, а дух безмужичьего дома, вдовий, стародевичий, разведенный и брошенный дух он почувствовал еще с порога.

Не было этого духа только в комнате Киры. Здесь пахло легкими, нежными духами и молодостью. Здесь жила молодая девушка, почти ребенок, здесь преобладали все те же бежево-сиреневые тона, но с вкраплениями белого — огромный белый медведь на кровати, белая вязаная шаль на спинке стула, невинно-распутные белые домашние туфельки с загнутыми носами, отороченные пухом.

Хозяйки не стали мешать Кленову осматриваться — беседовали за дверью, в холле. Следователь слышал их голоса — бархатно-красные, глубинно-синие интонации младшей сестры и более мягкие, бежево-розовые — старшей. Он уже знал, что домашнее хозяйство вела старшая — никакая домработница, никакая приходящая помощница не переступала порога этого дома. А жаль. Прислуга часто владеет чужими тайнами и охотно ими делится. «Домработницы все знают, это ошибка думать, что они слепые» («Мастер и Маргарита»). А вы думали? Но нет так нет. В комнате Киры не прибирались с момента ее исчезновения. Это правильно. Да и раньше она, по словам Галины, неохотно пускала домашних в святая святых. Предпочитала прибираться сама. Галина только мыла полы и окна, к остальному принцесса ее не подпускала.

Главных сюрпризов Кленов ожидал от огромного секретера, похожего на спящего бегемота. Три ящика, и в каждом может храниться маленькая тайна, которая позволит успокоить несчастную мать и успокоиться следователю. Помимо антикварного бегемота, в комнате были — кровать, гардероб, туалетный столик с зеркалом, стул и еще какая-то дрянь вроде стула-недомерка. Кленовская жена называла такое дурацким словом «пуфик». Этот самый пуфик сразу же кинулся следователю под ноги, и пришлось его отшвырнуть, как напроказившего щенка.

Гардероб был забит одеждой. Ряды платьев, блузок, юбок… Кленов присвистнул. Разумеется, его удивило не количество вещей — чего еще ждать? Единственная дочь у мамаши, которая, мягко говоря, не бедствует. Но вот вкус у нее своеобразный. Все оттенки белого! Белый снег, белые лилии, белая кость… Кира Морозова была помешана на белом цвете и ничего другого не носила. Стиль в одежде тоже выдерживала — никаких брюк, никакого мини. Длинные, струящиеся или узкие, облегающие платья. Туфли — тут же, в ряд на специальных полочках — классические лодочки на более или менее высоких каблуках или без каблуков вовсе. Ни шпилек, ни платформ. Действительно, своеобразная девица. С пунктиком.