Пятая весна - Виктор Александрович Стариков

Правильно Андрей говорит. Уехал он учиться, остались без полевода — назад пошли. Овощи у нас перестали расти. Вот о чем тебе подумать надо, Михаил Афанасьевич. С народом стал меньше советоваться. Уж совсем плохо.

Председатель слушал эти слова, камнями падавшие на его склоненную голову, покусывал ус. «Правильно, бей, Устинья Григорьевна, на то тебе партийное доверие дано, — думал он. — Круши, Андрей, председателя, теперь у тебя руки развязаны, школу с отличием закончил, на одну ногу с агрономами встал».

Мысли вихрем кружились в голове. Он понимал правоту упреков, а сердце не сдавалось, бунтовало.

Еще совсем недавно в районе встречали его с уважением, говорили: «Растет хозяйство у Михаила Афанасьевича, крепнет… Выводит колхоз в передовые». Пусть еще мало приходилось у них на трудодень, но и у соседей получалось не больше. Зато обстраивались, богатели общественным хозяйством, поднимались постройки, скотные дворы. Почему же не находится доброго слова о делах его?

Он поднял голову и встретился с тревожным взглядом Устиньи Григорьевны.

— С кона долой? Так? Правильно…

— Эх ты о чем, — с досадой бросила Устинья Григорьевна. — Вон какие у тебя мысли шалые, уж извини меня, Михаил Афанасьевич, может, и грубо сказала.

Строгими потемневшими глазами смотрела она на Михаила Афанасьевича. Такими они бывали у нее, когда на партийных собраниях Устинья Григорьевна брала слово, чтобы поправить коммуниста, сделать ему внушение, распутать клубок сложного вопроса. Михаил Афанасьевич иногда удивленно всматривался в родное каждой морщинкой лицо, которое становилось старше в такие минуты, и не узнавал его.

— Теперь можно любое слово бросить, — с обидой сказал он.

— Ну, мил-человек, — с досадой повела плечами Устинья Григорьевна. — Горяч ты сейчас, как на пожаре заметался. Ничего, видно, сразу не поймешь. Да и хозяевам покой надо дать, — добавила она, прислушиваясь, как завозился и засопел ребенок, собираясь расплакаться.

Андрей сидел с чуть виноватым видом, словно он был виновником всех этих неприятностей.

— Да, пора… — согласился Михаил Афанасьевич.

На кухне, надевая шубу, он вдруг сказал Руднову:

— Не думай, нет у меня к тебе ничего. Я ведь не из таких, что теплого места держатся. Работал, как мог… И поужинать тебе не дали, — показал он на стол.

Андрей молча посмотрел на стол и ничего не ответил.

Выйдя за ворота, Михаил Афанасьевич и Устинья Григорьевна остановились. Снег летел вдоль улицы, шумела непогода.

— Спасибо! — с вызовом поблагодарил Михаил Афанасьевич. — Большое тебе спасибо. Думал, ты меня поймешь, найдется для меня свое слово.

— Не нашла? — спокойно спросила женщина.

— Не очень-то оно ласковое было. Так ты со всеми говоришь.

— Со всеми? — удивилась Устинья Григорьевна. — Ничего ты не понимаешь. Думаешь, легко мне? Может быть, мне тяжелее, чем тебе. Разве не тебе говорили — иди, Михаил, учиться. Сколько за это время людей учиться отправили, всех и не сосчитаешь. Только ты сиднем просидел.

— Упрекнула… Зря в колхозе сидел?

— Замену нашли бы. Не потому ты отмахивался — жена не пускала, боялась мужа потерять, а ты ссоры страшился. Слабым ты тогда оказался. А теперь и отсталым.

— Спасибо на добром слове.

— А сам этого не видишь? В школу председателей тебя посылали, а ты Андрею место уступил. А поставь-ка вас теперь рядом? Не поставишь. А может, и тебе не поздно поехать?

— Где уж…

— Тогда и говорить не о чем.

Она замолчала и пошла по дороге, закрыв от ветра и снега лицо пуховым платком.

— Уеду я, — шагая рядом, открыв ветру лицо, не застегнув воротника полушубка, говорил Михаил Афанасьевич. — Уеду, все брошу… Не хочу тут бывшим председателем жить, чтобы каждый в меня этим словом мог бросить. В шоферы пойду, в агенты или в совхоз поступлю…

— Решай, не маленький, — сухо и еле слышно сквозь платок ответила женщина, когда Михаил Афанасьевич замолчал. — А мой совет, видать, тебе и не нужен.

— Какой уж тут совет. Резанула ты меня словами, как косой по ногам. Отсталый…

— Послушай, — громче заговорила женщина, повертываясь к Михаилу Афанасьевичу и вглядываясь в его лицо, — какой я случай подходящий для нашего разговора вспомнила. Может быть, он будет последним. Пригодится. Секретарем райкома партии был у нас Верхоланцев. Голосистый, как петух. Никому за малый проступок спуска не давал. Боялись его все, уж такой строгий, такой в делах требовательный, просто беда. Да что я тебе о нем рассказываю, сам же от него сколько натерпелся. На конференции дали ему коммунисты отвод, и скис человек.

Она тихо рассмеялась.

— На другой день сразу другим стал, кинулся на спокойную и выгодную должность, вот как и ты собираешься, от всех дел в районе отошел, хозяйством обзавелся, толстеть начал. То у всех на виду был, а тут исчез человек — не видно и не слышно. На партийных активах, на сессиях нет Верхоланцева, и все говорят — болен. А через год этого самого Верхоланцева за темные делишки из партии исключили. Вот тогда и открылись у всех глаза, каким он коммунистом был.

— Со мной сравниваешь?

— Подумай… К слову пришлось. А то пугаешь — уеду, в агенты поступлю.

— Устя! Да ведь я тебя ославил! — громко, отчаянно сказал Михаил Афанасьевич.

Женщина резко остановилась, сдвинув с лица платок. Блеснули ее глаза.

— Знаю, — твердо и спокойно сказала она. — Эта сплетка и меня не обошла. В чужие ворота заглядываешь? Не боюсь я этих разговоров. Моя совесть перед всеми чиста. А ты моей любви испугался? Не потому ли и бежать собрался?

— Что я тебе принес? Радостью хотел осыпать, а вот… — развел он руками. — Теперь и думай.

— Ох, Михаил, не надо бы сейчас этого разговора. И без него тошно. Кто я тебе, чужая?..

Высокий снежный вихрь пронесся по улице и скрыл фигуры мужчины и женщины. Когда снег рассеялся, они все еще стояли рядом.

— На руках бы тебя унес, — порывисто сказал Михаил Афанасьевич, тронутый до боли прямотой и откровенностью женщины. — А что я теперь за человек? Когда-то гордилась мной, вместе о всех колхозных делах болели. А теперь все рассыпалось в моей жизни…

— Что же рассыпалось, Михаил? Для меня-то ты человеком остался, где бы ни был, что бы ни делал. Эх, какой же ты глупый у меня, — шепнула женщина.

И она стыдливо отвернулась, торопливо кутая платком лицо, пошла дальше по дороге. Михаилу Афанасьевичу показалось, что слезы блеснули у нее в глазах. Но может и ошибся.

— Устя! — позвал Михаил Афанасьевич и шагнул за женщиной.

Устинья Григорьевна остановилась и сказала твердо, отделяя каждое слово, показав на дом с темными окнами:

— Домой иди, Михаил Афанасьевич. Не провожай меня — не девушка, да и волков у нас не водится. Подумай обо