Лев с ножом в сердце - Инна Бачинская

Йоханн — отличный мужик, разве что ироничен больше, чем хотелось бы. Но он мужик, и этим все сказано. Чувствуется в нем надежность и кондовая основательность, а также старомодность и некие неписаные идеалы прежних поколений. Мне Йоханн напоминает старую мощную корягу, торчащую из земли, которую, кстати, давно пора выкорчевать и выбросить на свалку истории, как считают некоторые — тот же Шкодливый Эрик или звездная Аэлита. Но умная Иллария держит Йоханна в коллективе в качестве противовеса и предохранителя, а также крутого профессионала старой закалки, который знает, как «делать прессу». Или, выражаясь современным языком, обладает ноу-хау.

— Как жизнь, Лизавета? — спрашивает Йоханн, вырастая на пороге моей комнаты и распространяя вокруг себя удушливый запах табака. Цвет и блеск лысины, а также носа свидетельствуют о том, что главред принял первую вечернюю дозу коньяка и готов расслабиться.

— Хорошо, Йоханн Томасович, — отвечаю. — А как вы?

— Отлично! — говорит он с энтузиазмом. — Вот пройдусь по редакции, и за работу. Что пишут?

— Пишут о любви в основном.

— Ясен пень. А вот интересно, Лизавета, мужчины тоже пишут или страдает один только прекрасный пол?

— Пишут, но редко.

— Интересно, о чем?

— Один человек спросил, почему любят только красивых и с деньгами.

— И что вы ответили? — заинтересовался Йоханн.

— Я ответила, что он не прав и любят всяких.

— А вы не сообщили ему, что у всякого человека есть его половинка и надо только найти? И дождаться.

— Именно это я ему и сообщила.

— Да… — вздыхает Йоханн. — Инерция мыслительного процесса. Хотя, с другой стороны, на всех пишущих свежих мыслей не напасешься. Как продвигается роман о пришельцах?

— Хорошо. Да вы садитесь, Йоханн Томасович, — спохватываюсь я. — Пожалуйста.

Он усаживается в «свое» кресло в углу, вытягивает длинные ноги, слегка распускает узел галстука, бормоча при этом «с вашего позволения». Достает плоскую походную фляжку черненого серебра, отвинчивает крышечку, похожую на наперсток, и наливает в нее коньяк. Смотрит на меня взглядом человека, довольного жизнью. Произносит:

— Ваше здоровье, Лизавета! — и опрокидывает наперсток. Закрывает глаза, прислушиваясь к ощущениям. — Да, так что там с пришельцами? — благодушно спрашивает он через минуту, открывая затуманенные глаза.

— С ними все в порядке. Летят на Землю.

— Послушайте, Лизавета… — перебивает он меня. — Вы красивая женщина (я хмыкаю), умная, с чувством юмора… истинным, глубинным. У вас прекрасные волосы… Вы сокровище, Лизавета, вы сами не знаете, какое вы чудо! Я завидую вашему мужчине. Честное слово!

— Спасибо, Йоханн Томасович, — отвечаю я скромно. Это у нас такая игра. Ритуал, дружеский треп после рабочего дня. Он вроде как приволакивается за мной, я вроде кокетничаю в ответ и не очень верю. Он настаивает, я продолжаю кокетничать, и так далее. Беда в том, что я… неопасна. Я умна, у меня есть чувство юмора, я все понимаю правильно. Я свой парень. Шефиня Иллария, например, хищная женщина. Заместитель Йоханна Аэлита — глупая. Йоханн называет Аэлиту генетической ошибкой. Секретарша Илларии Нюся — вредная баба. Регина Чумарова, наша законодательница мод, вздорная дама. Я же — свой парень. Парень!

— Выходите за меня, Лизавета! — говорит вдруг Йоханн.

Я воззряюсь на него — так далеко мой начальник еще не заходил. Он смотрит на меня вполне трезво и настороженно. И впрямь не шутит.

— Я подумаю, — отвечаю осторожно.

— Только имейте в виду, — предупреждает он, — я продолжаю пить и курить. Пил, пью и пить буду. И курить. Никаких дамских штучек насчет бросить, понятно?

Я вздыхаю с облегчением — шутит. И говорю:

— Тогда даже не знаю, Йоханн Томасович… Точно не бросите?

— И не надейтесь! — отвечает он твердо, мотая в воздухе указательным пальцем. — Не брошу.

Мы треплемся в таком духе до восьми. Ровно в восемь Йоханн удаляется, поцеловав мне руку на прощанье. Я берусь за очередное письмо, стараясь не смотреть на телефон, хотя крохотные молоточки внутри головы деловито стучат, отсчитывая время.

Восемь пятнадцать. Никак не могу сосредоточиться. Читаю письма по второму кругу.

«Дорогая Катюша, а что бы ты сделала на моем месте?» Что бы я сделала на ее месте? Я не знаю, что делать на своем. Но бодро отстукиваю ответ: «Дорогая Лена, я внимательно прочитала твое письмо. Я понимаю твою обиду, но… поверь мне, ничего страшного не произошло. Твой парень совершил ошибку, с кем не бывает. Прояви великодушие и прости его. Только слабые не прощают…»

Резкий звонок телефона застает меня врасплох, и я вздрагиваю. Бросаю взгляд на часы — половина девятого. Ровно. Помедлив секунду, беру трубку. «Лиза, Элизабет, Бетси и Бесс…» — говорит знакомый мужской голос, и слова эти звучат как пароль. Голос низкий, теплый, ласковый, как у… был когда-то такой американский певец — Пэт Бун, гудел-мурлыкал басом свои песенки, и мурашки точно так же бежали у слушательниц вдоль позвоночника…

— Да, — бормочу я в трубку внезапно осевшим голосом. — Да…

Павел Максимов позвонил в знакомую дверь. Ничего не изменилось за долгих восемь лет — так же глухо тренькнуло в глубине квартиры, только вместо легких быстрых шагов Оли раздались шаркающие, тяжелые и незнакомые. Некоторое время его изучали через глазок, потом дверь распахнулась. Постаревший и какой-то облезлый Юра стоял на пороге, всматриваясь близорукими глазами в гостя. Круглый животик, плешь на макушке, затрапезная линялая рубашка с расстегнутым воротом и замызганные тапочки на босу ногу. Юра никогда не считался красавцем, он был нормальным, в меру жизнерадостным мужиком, с которым Павел не слишком дружил — поддерживал отношения по-родственному, не более. Сейчас же перед ним стоял угасший человек, изрядно потрепанный жизнью.

— Привет, Павлик, — произнес Юра и посторонился, пропуская его. — А мы уже заждались.

Он пошел следом за гостем, не зная, что еще сказать. Павел по старой памяти свернул на кухню. Сестра Маша повернулась от плиты — постаревшая, с тощей жилистой шеей, подпоясанная кухонным полотенцем. Шагнула ему навстречу, обняла, прижалась головой к груди. Шмыгнула носом и вдруг заголосила дурным голосом: «Павлик, братик! Вернулся!» За столом сидел ребенок — мальчик, которого он помнил совсем крохой, — и во все глаза смотрел на гостя. Племянник.

— Ну, будет, Маша, — неловко произнес Павел. — Все, все… — он похлопывал ее ладонью по спине, а она, скривив лицо, плакала. Юра беспомощно топтался рядом.

— Давайте за стол, — Маша, наконец, оторвалась от него, вытерла слезы полотенцем. — Садись, Павлик. Юра!

— Да, Машенька, — отозвался тот, вскидываясь.

— Доставай, в холодильнике!