Плешивый мальчик. Проза P.S. - Евгений Попов

Наш НИИ хитрый такой. Другие есть – проволокой опутанные колючей в три ряда, собаки кругом по кольцу, как троллейбусы, бегают, тихо бегают: не лают, не играют, цепью не бренчат – ученые: только свист легкий и выдает их – трение, значит, кольца о проволоку.

У нас такого в заводе нету. Прямой наш-то, без заплотов колючепроволочных, без собак. Так себе: стоит флигелек, а кругом студенты бегают – философы, историки да прочая шваль, а во флигелечке этом институтик наш научно-исследовательский, простой совсем, открытый, так сказать, всем ветрам. Только зайти туда постороннему человеку никак невозможно, а почему – это уж, извините, секрет, гостайна, а я подписку давал о неразглашении.

А так-таки дрянной наш институтик, заваль завалящая. Был бы порядочный, так дали бы нам с Сашей машину или мотороллер, на худой конец, чтоб мы четко и слаженно – одна нога здесь, другая там – доставили кислород в жидком агрегатном состоянии для использования в мирных целях.

Конечно, будь мы хоть какого к науке касательства – совсем бы другое к нам отношение. Вон есть заочники-студенты у нас в лаборатории. Они умные все, лица у них добрые, очки выпуклые – во блеск! Только я не хочу таким быть, и Саша тоже не хочет. От аналогичных, говорит, занятиев человека плешь да чахотка одолевают. Мы с Сашей как в шестом классе сели за одну парту, так с нее же и вылетели вместе на первом курсе Технологического института, когда началась та путаница с преподавателями, когда разразилась над нами гроза и «беспрерывно гром гремел».

А все из-за Куншина. Был у нас в школе такой малый. Сын мясника с колхозного рынка. Ходил всегда в черном френче, на котором имел накладные карманы, и физиономия его уже тогда, это в восьмом-то классе, спокойно тянула лет на двадцать пять, на «с толком прожитые» двадцать пять, когда и морщины страдальческие по лбу, и под глазами пустоты синие.

А в институте у нас математики менялись. Сначала был Аркадий Иванович, который усы носил рыжие и до беспамятства любил логарифмическую линейку и график «Игрек равняется синус эн альфа». Нас не обижал, но исчез быстро: месяца не проучил. Тогда поставили нам злого человека из Тамбова. Только-только этот человечек какой-то университет окончил. Молодой был, а уже холодный: все боялся, что мы у него невзначай те несколько лет сопрем, что нас в возрасте различают. Ух и лютовал! Ты ему «вы», а он тебе «ты». Мы его за тупость да за упрямство тамбовским волом всегда звали.

А третий долго не появлялся. Мы уж было совсем заволновались, а может, совсем пропали математические педагогические кадры. Ой, беда, ай нехорошо!

Только видим, что в один прекрасный день заходит в аудиторию не кто иной, как наш старый приятель Куншин. «Давайте познакомимся, – говорит. – Я – ваш новый», – говорит. И прочее, что в таких случаях полагается.

– Что за черт, – я Саше докладываю, – как же это может быть Куншин, когда Куншин в двадцатой школе два раза на второй год оставался и из болота мелкой науки, стало быть, еще не выбрался, а уж про университет и говорить нечего.

И Саша тоже – глаза вспучил, кадык гоняет и понять ничего не может. Накатилось беспамятство на нас. Понимаем ведь, что не Куншин это. Куншин лодырь был, да еще тупой-тупой. А новый-то наш – пиджачок снял, а под пиджачком у него рубаха белая, рукава на резинках, и формул на доске, о господи, мириады, прямо больше, чем алкашей в отделении на седьмое ноября.

И с этого дня пошла наша жизнь студенческая вкривь и вкось. Ходит Куншин проклятый и учит нас дифференцировать да интегрировать. Уж и светом зеленым у нас в глазах близить стало от неведения, когда не выдержали мы, поприжали его в темном углу и спрашиваем:

– Ты Куншин или нет?

– Какой-такой, – говорит, – Куншин?

– А вот такой, обыкновенный, – говорим, – а ну-ка сними рубаху, у тебя на спине шрам должен быть.

Тот брыкаться стал. Хоть парень и крепкий был, но в несчастном беспамятстве своем стянули мы с него рубаху белую, разодрали при этом малость случайно, и видим: елки-палки – есть шрам!

Вот тут-то и опешили мы.

– Так ты, стало быть, Куншин все-таки!

А он шумит, грозит. Народ криком собрал, голосом нас выдал. Отвели нас в деканат. Собрание на другой день сделали. Треугольник группы – староста, комсорг да профорг – вето на нас наложили, и полетели мы из вуза, едва крылышки расправить успели.

Да, дела. И, главное, спрашивают нас и удивляются: зачем да почему скандал учинили. Может, пьяные были: тыры-мыры, тыры-пыры. Нет, вот и не пьяные. Тогда почему же? Э-э-э-э, а просто, все это, дорогие товарищи, просто, как, извиняюсь, колумбово яйцо, просто они – хулиганы и лодыри. Хотели его они, понял, советского преподавателя запугать, чтоб он им быстро-ловко зачетик поставил, а только не вышло у них ничего, потому что подонки современные они. Он их, эту плесень…

Ну, а мы-то уж молчали. Неловко как-то признаваться было. Ах ты, распроклятый Куншин, что второй, что и первый. Сотрудники сатаны. После этого печального события стали мы думать, как нам армии избежать. Вы уж извините нас, подлецов, но больно неохота три года «ать-два» делать и «налево» и «кругом», «марш» тоже. В общем, как ни крути, а у меня мать-старушка, у меня на иждивении, а я соответственно ее кормилец, а у Саши случайно чахотка появилась, даже раз кровь горлом шла, а все от недоедания и переутомления в науках. И стали мы СОВСЛУЖИ за семьдесят пять рублей в месяц минус всякое нам уважение, ввиду нежелания продолжать каким бы то ни было путем систематическое высшее образование.

И вот шли мы улочкой морозной за кислородом проклятым и что-то повеселели.

Черт с ним, с морозом, когда рукавицы с шапкой есть и кровь молодая. Ай, да черт с ним! Я Сашу толкнул, а он отскочил, ногой трах-тарарах по дереву, и клочья мне за шиворот – белые, колючие, холодные. «Ой, хи-хикс!» Раздовольнехонький. Тут уж я тепло больше экономить не стал. Снежок лежалый из сугроба выхватил и Саше прямо в харю. Призадумался он.

Так-то вот с шуточками и прибауточками народными добрались мы до подстанции, где газы жидкие в неограниченных количествах по безналичному расчету выдают.

Девушка там работала. Нина. Ее нехорошие люди проституткой звали, но нам такая формулировка ее поведения ой-е-ей как не нравилась. Дура-то она была, уж это точно. А все остальное от глупости: пергидроль, мушка самодельная на физии, клипсы – чего не натворишь. Так ОН же потом, кобель, закурит немецкую сигаретку с фильтром. «Да, вот какая такая стервь», – говорит, а глазенки-то уж бардачные у него, у него самого. А остальные, что слушают, что рты поразевали: «Ну-ну… Это ж нужно… Прямо тсс, как не комильфо…»

Вот убивал бы гадов таких из автомата без малейшей жалости. Я Нинке галантно говорю:

– Здорово, полупочтеннейшая скиадрома.

А Саша губами «сип-сип-сип».

А Нинка:

– Ой, я усохну.

– Не сохни, – отвечаю, – кислород давай по безналичному для нужд.

А Саша: