Бисмарк. Русская любовь железного канцлера - Эдуард Тополь

Гремя стальными подковами, большая рыжая лошадь Бисмарка тяжелым галопом неслась по каменистой дороге, рассекая широкой грудью серый и клочковатый французский туман. А где-то рядом, в разрывах утреннего тумана еще летел его незавершенный сон, его Вайнхаймский поезд в рай, и за окном, мокрым от дождя, его любимая Кэтти, откинувшись на сиденье, металась и трепетала всем своим разгоряченным телом…

«…Я встретил императора во Френуа, за три километра от Доншери, на шоссе. Он ехал в пароконной коляске с тремя офицерами, а трое других сопровождали его верхом. Из них мне были известны только четверо: Рейлль, Костельно, Москова и Вобер. Я взялся за свой револьвер, и глаза императора остановились на нем в течение нескольких секунд. Я поздоровался с ним по-военному, а император снял фуражку; сопровождавшие его офицеры последовали данному им примеру, после этого и я снял шапку, хотя это и противно моему военному регламенту. „Couvrezvous donc“, — сказал он мне. Я обходился с ним так, как если бы он был в Сен-Клу, и спросил не будет ли от него каких приказаний. Наполеон осведомился, может ли он поговорить с королем. Я объяснил, что это неисполнимо в данную минуту, так как его величество имеет квартиру в двух милях отсюда. Мне не хотелось сводить его с королем раньше, чем мы решим с ним вопрос о капитуляции. Затем он спросил, где ему остановиться, и заявил, что не может возвратиться в Седан, где его ждут неприятности. Город полон пьяных солдат, присутствие которых очень тягостно для жителей. Я предложил ему свою квартиру в Доншери. Он согласился на это, но, проехав шагов двести, велел спросить, не может ли он остановиться в домике, который встретился нам тут. Я послал туда моего двоюродного брата, который, между тем, подъехал к нам; когда брат вернулся, я сообщил императору, что там очень бедное помещение. „Это ничего“, — отвечал он.

Видя, что он ходит взад и вперед и не находит, вероятно, лестницы к дому, я подошел и поднялся с ним на первый этаж, и мы вошли в маленькую комнату в одно окошко. Это была лучшая комната в доме, но и в ней мы нашли лишь простой сосновый стол и пару деревянных стульев.

Здесь у меня был разговор с императором, продолжавшийся около трех четвертей часа. Он сначала жаловался на несчастную войну, которую вовсе не желал, а вынужден был объявить ее под давлением общественного мнения. Я возразил ему, что и у нас никто не желал войны, а всего менее король. Потом разговор перешел на настоящее положение вещей. Он желал прежде всего снисходительных условий капитуляции. Я объяснил ему, что не могу входить в такие переговоры, где выступают на первый план чисто военные вопросы, которые должен решать Мольтке. Затем мы заговорили о мире. Я заметил ему, что мы намерены настаивать на наших требованиях относительно полной капитуляции Седанской армии. Мольтке, которого я известил о случившемся, явился к нам и заявил, что он поддерживает мое мнение; вскоре он отправился к королю передать обо всем происходящем.

Прохаживаясь перед домом, император в разговоре со мной отзывался с похвалой о наших солдатах и их командирах; когда же я, в свою очередь, заявил, что и французы тоже бились храбро, он снова заговорил об условиях капитуляции и спросил не согласимся ли мы запертую в Седане армию переправить за бельгийскую границу, предварительно обезоружив? Я снова сказал, что это вопрос военный и не может быть решен без соглашения с Мольтке.

Между тем отправились искать более удобное помещение для императора, и офицеры генерального штаба нашли, что маленький замок Бельвю, около Френуа, может служить квартирою для него и еще не занят ранеными. Я сказал об этом императору и потом перевел его, в сопровождении почетного эскорта, в Бельвю.

Император настаивал на участии короля в переговорах, рассчитывая на его мягкость и доброту, но он также желал, чтобы и я принял участие в обсуждении дела. Я же думал, что военные — люди более суровые и должны сами решить судьбу переговоров. Относительно короля было сказано пленному, что он увидит его лишь после подписания капитуляции. Дело и было слажено между Мольтке и Вимпфеном [командующим французской армией] почти так, как мы говорили накануне. Затем произошло свидание их величеств. Когда император выходил от короля, я заметил слезы на его глазах. Со мной он был гораздо покойнее и держал себя с большим достоинством».

Из хроники исторических событий

Пленение Наполеона III стало концом монархии во Франции и началом установления республики. Императрица Евгения бежала из столицы через Ла-Манш, в Великобританию.

Однако наспех созданное республиканским правительством ополчение не могло представлять угрозы для прусских войск, и Леон Гамбетта, военный министр нового правительства, бежал из осажденного Парижа на воздушном шаре.

Франция. Меаих. 18 сентября 1870 г.

«Моя дорогая племянница,

посреди всей суеты и дел, которыми я завален, было очень радостно вновь увидеть Ваш почерк и отдаться воспоминаниям о прошлом, которые Вы пробудили во мне. Ваше письмо было долго в дороге, оно нашло меня уже здесь, где со вчерашнего дня располагается штаб-квартира. Я поспешил убедить короля отдать распоряжения, необходимые, чтобы исполнить приказания, которые я с удовольствием получил от Вас. Пусть у меня не получается писать Вам, как следует при такой жизни, которая продолжается вот уже несколько лет, — я постоянно занят, несколько действительно серьезных болезней, — зато мое усердие быть к Вашим услугам все то же. Король тотчас отправил в армию кронпринца, размещенную в окрестностях Фонтенбло, соответствующий приказ.

Я убежден, что этого будет достаточно, чтобы военные власти взяли под защиту вашу матушку. Всякая армия, однако, влечет за собой мародеров, которые пытаются помешать военачальникам быть на страже порядка, и, мошенничая, занимаются реквизицией.

Чтобы оградить Bellefontaine от незаконного наступления последних, было бы разумно обратиться от имени Вашей матушки к первому же немецкому офицеру, о чьем появлении станет известно, и попросить в качестве охраны расквартировать в Bellefontaine „армейских жандармов“. Это военная полиция, которая имеет право вешать на месте грабителей и мародеров. Таким образом, приказ об охране попадет к нашим военным двумя путями: от Его Королевского Высочества и через Ваши прекрасные ручки, если Вы передадите в Bellefontaine приложение к моему письму. Я полагаю, будет не лишним отправить для этого специального курьера, поскольку в такой непосредственной близости от Парижа письма вскрывают, и бумагу с моей подписью утаят, да, я хочу сказать, что Bellefontaine ограбят, чтобы сказать „это сделали пруссаки“ . Эта война показала нам, что значит французская цивилизация!..»

Раскурив очередную сигару (во время войны он курил их до пятнадцати штук в день), Бисмарк перечитал свое письмо. Да, он помнит ее слова о том, что она уже другая, что «сумасшедшая Кэтти теперь стала почтенной матерью семейства, спокойна и благоразумна, и думает только о том, чтобы кормить своего малыша и быть хорошей матерью». Он хорошо понял все, что она хотела сказать этими точно выбранными и взвешенными словами. И он не писал ей с тех пор. Но теперь… «было очень радостно вновь увидеть Ваш почерк и отдаться воспоминаниям о прошлом, которые Вы пробудили во мне…». Конечно, она поймет, что он имеет в виду. Ведь она всегда с ним — и во снах, и наяву — именно так, как обещала когда-то в Биаррице. Разве 7 мая 1866 года не ее крыла спасли его от пяти выстрелов в упор? Разве не она вот уже две войны прикрывает его своими крыльями, когда буквально рядом с ним рвутся гранаты и бомбы и тысячи французских безумцев мечтают и планируют растерзать его?