Римские призраки - Луиджи Малерба

И еще что-то странное появилось в его голосе, в его взгляде, несосредоточенном и уходящем куда-то вдаль. Это был еще Зандель, согласен, но Зандель расслабленный и растерянный — может быть, именно из-за всех этих переливаний, из-за всей этой чужой крови, бегущей по его жилам. Я отдавал себе отчет в абсурдности своей мысли, но разве не может в абсурдности иногда проскальзывать немножко правды? Кем были его доноры? На месте Занделя я бы, конечно, захотел познакомиться с ними. Чью кровь вливали в его вены? Мужскую или женскую? Итальянскую или иностранную? Нордическую, азиатскую, африканскую? Может, кровь какого-нибудь проходимца? Нет ли опасности вместе с эритроцитами перелить ему какой-нибудь вредный вирус? Конечно же нельзя требовать у доноров сертификат о хорошем поведении. Не знаю, беспокоят ли Занделя эти вопросы, поскольку разговоры о крови во время этой встречи были запрещены.

Мы беседовали об университете, основываясь больше на сплетнях, и наконец, чтобы нарушить внезапно возникшее молчание, я решил прибегнуть к моему излюбленному средству — анекдотам, которые Кларисca так ненавидит, — но ведь ее с нами не было, да и присутствие Ирины не служило помехой. Дело не в анекдоте, но я все же решил пересказать ему известный парадокс в надежде оживить его интерес к разговору.

— У тебя двое родителей, — сказал я, — а твои родители в свою очередь имели по паре родителей. Оглянемся назад и убедимся, что за одно поколение мы переходим от двух человек к четырем. Каждый из четырех в свою очередь имел двоих родителей, и в двух поколениях, — ведем обратный отсчет, — у нас получается восемь человек. Идем назад от поколения к поколению. Каждый из восьми наших предков имел, естественно, двух родителей, и вот у нас уже шестнадцать человек. От шестнадцати мы получаем тридцать два, а от них шестьдесят четыре. Примем во внимание какой-нибудь неожиданный пропуск в каждом поколении. И куда же нас приводит этот процесс?

Зандель удивленно воззрился на меня.

— Получается парадокс Зенона навыворот, — сказал он, — кто движется в одном направлении, каждый раз должен достигать половины пути, который ему предстоит проделать, прежде чем достичь финальной цели. В общем, герой никогда не дойдет до конечной точки, потому что впереди у него всегда будет еще половина пути. Таким образом, его путь становится бесконечным. Таково истинное значение парадокса Зенона: создание гипотезы бесконечности или, если угодно, бессмертия. Тогда как твой парадокс ведет к бесконечности в геометрической регрессии и вместо того, чтобы дойти до Адама и Евы, одиноко живущих в Земном раю, предполагает, что планета заселяется все больше. Таковы шутки логики, которая то и дело сходит с рельсов и переворачивает хрупкую реальность. К счастью, человек не подчиняется строгим законам логики: непредвиденное управляет всеми человеческими историями, и только на непредвиденное мы можем возлагать наши надежды. Как ты понимаешь, я бы с восторгом принял парадокс Зенона с его гипотезой бессмертия, но предпочитаю присоединиться к партии Лукреция и ждать, когда непредвиденное повернется лицом ко мне.

Параллель между двумя парадоксами мне показалась неточной, но я не выказал своего сомнения. Зандель говорил самому себе, по-видимому возлагая свои слабые надежды на гипотезу бесконечности Зенона, а потом обратился с надеждой на невероятный, но возможный крах логики фактов. А факты неуклонно двигались в направлении его смерти при одном исключении — возможно скором изменении хода вещей, открыто признаваемого моим несчастным другом.

Разговор стал слишком личным и затруднительным. И тут я решил сменить тему, спросить, например, как шли дела с его проектами в его отсутствие, но я уже слышал от Ирины, что как раз это было для него особенно мучительным — он не мог следить даже за уже начатыми работами.

Я знал, что в Амстердаме одобрили его предложение увеличить число тротуаров, защищенных крепкими чугунными столбиками, прозванными «амстердамскими малышами», и осуществили это в некоторых городских районах. Кроме того, к великой радости пешеходов, запретили парковку автомобилей почти во всем городском центре. Гнев водителей попытались смягчить, выпустив в продажу маленькие шоколадные столбики. Попытка завязать разговор о шоколадных столбиках была решительно отвергнута Ириной, так как мы вторглись в область запретных тем.

Я не мог понять, почему Зандель выразил желание повидаться со мной. Как знак прощания? Когда был исключен разговор на профессиональные темы и, понятное дело, о его здоровье, мы уже не знали, о чем говорить.

— Как поживает Кларисса?

Неожиданный вопрос.

— Хорошо, довольно хорошо.

Еще одна запретная тема — Кларисса. Может, я должен был сказать, что у нее депрессия и держится она только на транквилизаторах? Тут я встал, и мы сдержанно попрощались. На протяжении всей нашей встречи в каждом слове Занделя, в каждом его жесте, казалось, чувствовалась его близкая кончина. Несколько последних месяцев Зандель влачил жизнь в объятиях смерти, и до встречи с ним я уже знал, что диалог с приговоренными к смерти бесперспективен. В общем и целом, подумал я, эта встреча носила литературный, романный характер. Но как стыдно думать о моем романе в такой почти похоронной обстановке.

— До свидания, — сказал я, придав нормальный тон прощанию и хорошо зная, что наше свидание — совершенно пустая гипотеза.

— До скорого, — сказал Зандель, странно улыбнувшись.

До скорого — где? — подумал я.

Студия Луччи Нерисси находилась на втором этаже довольно запущенного палаццо в коротком переулке делла Стеллетта, пересекающем виа делла Скрофа. Удобные, но освещенные неприятным неоновым светом лестницы. Мы вошли в полумрак маленькой комнаты, в центре которой стоял простой пармский столик в стиле Людовика Шестнадцатого, справа, на противоположной от входа стене — маленький книжный шкаф и широкий диван. Повсюду, даже на полу, были разбросаны книги, уйма книг. Полуоткрытая дверь вела в ванную. В комнате царил беспорядок, но было чисто, паркет натерт, через большое окно, завешанное легкой занавесью, в комнату проникало немного света с улицы.

Едва прикрыв дверь передней, Луччо (так я решила его называть) подвел меня к дивану, обнял, поцеловал и сразу, прокладывая себе одной рукой дорогу, попытался заняться любовью вот так, одетыми, на диване. Сначала я удивилась, но потом меня тоже охватило желание. Произошло яростное, грубое соитие. Я не думала, что получу такое удовольствие, подчиняясь сексуальному насилию этого незнакомого человека, на этом диване, в этой комнате, куда я вошла первый раз несколько минут назад. Мое тело жаждало этой встречи и теперь получило удовольствие. Когда я пришла в себя от тумана оргазма, Луччо стал меня раздевать. В мгновение ока я оказалась совсем голой, и тогда он тоже быстро разделся, и мы, обнявшись, рухнули на диван.

— Мне нравится твоя кожа, мне приятно трогать тебя, — говорил он и между тем целовал меня во все места и вызывал языком всё новые содрогания. Но если ему так нравится моя кожа, думала я, почему он захотел сначала заняться любовью одетыми? Но потом быть вместе, трогать друг друга и целоваться наконец обнаженными… Это частично искупило первоначальную неловкость.