Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить - Карен Аувинен

Пока я жаловалась своей новой джеймстаунской подруге Джудит – женщине с торчащими во все стороны седыми волосами и глазами, от которых разбегались веселые морщинки, когда она улыбалась, – что тенелюбивые растения скучны, она закатывала глаза. Ее собственный сад был джеймстаунской легендой.

– Дело в текстуре, а не в красках, милая. Это-то нам по плечу, – сказала она. Британка, которая росла в послевоенной Англии, заучивая и рассказывая на память стихи, Джудит выговаривала слова округло, словно смаковала каждое, когда оно выходило из ее рта. По сравнению с ее произношением моя собственная речь была кавардаком и рыком.

Мы познакомились предыдущим летом, когда она горделиво вплыла в «Мерк» в оранжевых шальварах, лаймово-зеленой маечке на бретельках и розовом шарфике, чтобы купить одну сигарету – «мой единственный порок», заявила она, – и у нас состоялась одна из самых увлекательных бесед за всю мою жизнь, в которой были затронуты темы ежиков, грязного белья, булочек-сконс, радостей матерного слова (для меня) и слова поэтического, рифмованного (для нее). Под конец ее она пригласила меня на чай.

Через неделю я сидела у нее в саду, на живописном участке земли, который каскадом ниспадал с губы Меса-стрит в Джеймстауне на половину склона насыпи у Джим-Крик и был обильно заселен расписными камнями, маленькими диковинками и поделками ее детей. Две широкие стены с арками, сложенные ее мужем Дэвидом, скульптором и строителем, разделяли сад на ярусы. Каменная тропка вела к дому в одном направлении, а в другом – к мастерской Дэвида и маленькой лужайке, где она летом развешивала на просушку белье. Джудит была служительницей прекрасного: она показала мне вьющуюся розу с названием Дон-Жуан – «этакая примадонна», – которая порой давала один-единственный цветок за весь сезон. В ее саду подобные редкости перемежались с лечебными травами вроде пиретрума и эхинацеи для настоек. Овощи росли в парнике на лучшем солнечном участке.

Она познакомилась с Дэвидом в семидесятых, когда он жил на этой земле в палатке, и почти сразу же перебралась к нему, пока он возводил мастерскую, первое строение на участке. Дом стал вторым: в нем была башенка с винтовой лестницей и гостиная, Джудит называла ее «пещерой», потому что три ее стены были утоплены в стену каньона ради теплоизоляции, а на крыше росли фиалки. В ванной на втором этаже было окно от пола до потолка с видом на сад, другие три стены были окрашены светящейся краской цвета весенней зелени. На потолке сияли крохотные звездочки. На стенах висели картины авторства Джудит, ее детей и местных художников. Джудит создала такой дом, какой бы создала для себя я – если б была хоть наполовину такой же организованной и вдесятеро меньшей неряхой. И если бы осела где-нибудь на достаточно долгий срок.

Джудит оказалась моей близняшкой по темпераменту – порывистой, сквернословящей, режущей правду-матку дикаркой. Я полюбила ее мгновенно. Той весной она заявила, что намерена избавить меня от предубеждения против тенелюбивых растений, подарив мне на день рождения растения из собственного пышного сада.

Элвис взволнованно носился туда-сюда, устремившись вперед нас из машины Джудит во двор, пока мы выносили контейнеры, полные кружевной зелени манжетки и побегов дицентры, двух видов лаванды – ибо, как сказала Джудит, «стоит попробовать». Еще там были пара белых колокольчиков, турецкая вероника с изумрудно-зелеными листьями, чемерица, которая зацветет зеленовато-розовыми цветочками в следующем марте, и орнаментальная душица: она, как объявила Джудит, будет расти где угодно – «даже на этом гиблом участке». Я добавила от себя катананхе и выбранные мною анютины глазки.

Это утро середины мая было синим и чистым, и осины над нами только-только расцветились тем оттенком зеленого, который так и светится. Джудит, одетая в винно-бурые шальвары с черной маечкой под белую блузку, пела матросские песни и вносила в землю компост, а я выкапывала янтарные осиновые корешки, змеившиеся по всему моему участку. Всегда любила пачкаться! Было приятно зарываться руками в землю, пусть даже почерневшие полумесяцы под ногтями пришлось бы потом отмывать щеткой. В воздухе пахло свежеоттаявшей почвой, еще влажной и жирной. Сосновые чижи чирикали в хвое там, где была повешена кормушка. Элвис расположился на ступеньках, наблюдая за нами сверху.

Когда мы завершили посадки, Джудит церемониальным шагом промаршировала назад к своей машине и вернулась, распевая: «С днем рожденья тебя, с днем рождения, Карен!» В руках она несла маленькую золотую тарелочку, на которой были уложены квадратики мха и гальки, пара незнакомых монеток и крохотные кусочки слюды. В центре стояла двухдюймовая фигурка Аматэрасу, японской богини солнца, подательницы благодати. Посохом ей служила деревянная щепка. Это был один из «богининых садов» Джудит – она разместила их в своем доме и саду, и я восхищалась ими. Самый большой стоял рядом с входной дверью и был сделан из моховых кочек размером в ладонь, выкопанных на участке, и камней, которые надарили ей дети. Центром его была пятидюймовая Веста, римская богиня дома и здоровья.

– Она напоминает мне Марию, – сказала Джудит, глядя на Аматэрасу.

– Которая дева или которая шлюха? – уточнила я, скроив рожицу.

Джудит покачала головой:

– Нет, Марию скорбящую. Марию сострадательную.

– Это самое прекрасное из всего, что кто-либо когда-либо для меня делал, – призналась я.

Я поставила «богинин сад» на стеклянный столик на террасе, где Аматэрасу предстояло жить на открытом воздухе все лето, прежде чем переселиться на зиму на мой письменный стол.

Потом я наполнила два фужера-флюте игристым вином и шамбором[39], и мы с Джудит подняли тост за новый сад и сорок второй год моей жизни, закусывая креветочными котлетками, приготовленными мною, и салатом из зелени с зеленым яблоком и пеканом. Джудит прочла одно из своих любимых стихотворений, «Доброту» Наоми Шинаб Най («И прежде чем поймешь ты, что́ есть доброта, тебе не избежать потерь»), и мы обменялись историями о медведях.

– Просто задери юбку, когда увидишь медведя, – посоветовала она. – На женщин они не нападают.

– Точно! – рассмеялась я. – Ведь мы с тобой так часто рассекаем по лугам в платьишках… Откуда ты только такое выкопала?

Джудит пожала плечами.

– Женщины и медведи, – сказала она, – это старая история, дорогуша.

Я вспомнила, как Джудит рассказывала мне о том, как возилась в саду при свете свечи, набросив на плечи похожий на шкуру плед.

– Мне почти что хочется рычать, когда я так делаю, – с усмешкой сказала она.

Вечером, когда Джудит со мной распрощалась, начался дождь, холодный весенний дождь, который шлепал по только что перекопанной земле в саду. Я закрыла окна в хижине и смотрела, как воздух становится все гуще от капель. Вдоль дорожки стали собираться кучки града, а к сумеркам повалили пухлые мокрые хлопья, и я выбежала наружу, чтоб укрыть посадки брезентом, свернув его на манер палатки над катананхе. Когда я проснулась на следующее утро, сад был укрыт трехдюймовым слоем свежего снега, а длинный стебель катананхе сломался.