Естественный отбор - Александр Звягинцев

— Жалко тебе, поповская рожа, пацанов угостить, — раздался мужской голос за спиной Скифа.

Это какой-то справно одетый мужичок неторопливо вышел из подъезда и принялся угощать крепкими сигаретами без фильтра семивосьмилетних ребятишек.

— Курите, мужики, курите, дядя не жмот, как этот долгорясый идол. Ихнему брату только бы в колокола бухать да в церкви из народа последнюю копейку вытягивать… Курите, у меня еще с собой есть. А вот по сто граммов не дам — на работу несу.

Он вытащил из-за пазухи бутылку с самогонкой, посмотрел на нее и с грустью добавил:

— Я ж до обеда на одной бутылке «чернил» не протяну. А еще братанов надо угостить…

Мальчишки уселись рядом с ним на лавочку и дружно задымили. Мимо проходили озабоченные, чаще всего хмурые люди, и никто не обращал внимания на малолетних курцов.

Еще с самого раннего утра на улицах Скифу попадались пьяные. Очень многие отходили от лотков и палаток с бутылкой спиртного в руках и тут же на месте опохмелялись прямо из горлышка.

Но в районе городского рынка, где им с отцом Мирославом пришлось надолго задержаться, другие мальчишки, оборванные и немытые, заставили Скифа просто ужаснуться. Ни мальчишки, ни базарные бродяги не были голодными. Скиф еще в лагере научился отличать голодных детей по тоскливому взгляду. Взгляды бродяжек на базаре были цинично-наглые, злые, тупые, но только не голодные.

Обойдя несколько домов недалеко от базарной площади, они решили перекусить в шашлычной под открытым небом.

— Грех великий, потому как пост, но тебя, ратоборец, только постным не прокормишь.

Пощупав изрядно пополневшую торбу, отец Мирослав добавил довольным голосом:

— С миру по нитке — голому на дорогу. Москва эти деньги проглотит и не облизнется.

Не успели они зайти под парусиновый навес шашлычной, как прямо на них с ходу вырулила тяжелая фура и остановилась буквально в метре от их ног. Из кабины грузовика выпрыгнул дородный шофер-кавказец в каракулевой папахе и протянул вперед обе руки:

— Долгих лет жизни тебе, поп Мирослав!

— И тебя пусть Бог не обидит, Гамзат.

— Я тебя люблю, поп Мирослав, поэтому приглашаю.

По щелчку черных от смазки пальцев водителя-кавказца из шашлычной вынесли три стульчика и пластиковый столик. Чернявый официант нарезал копченого мяса и колбасы, открыл бутылку водки.

— Ты мне скажи, поп Мирослав, — спросил водитель после первой рюмки, — Бог — один?

— Един в трех ипостасях: Отца, Сына и Святого Духа.

— Значит, твой Бог, мой Бог, Бог азербайджанца Байрама — один Бог?

— Правильно мыслишь, Гамзат.

— А почему тогда азербайджанец Байрам-оглы на компьютере гороскоп смотрит? Судьбу свою хочет прочитать, против Аллаха пойти, а ты Байрама любишь… Вы пейте-пейте и кушайте-кушайте, — засуетился кавказец, заметив, как Скиф скромно положил себе на пластиковую тарелочку маленький ломтик копченого мяса.

— Гамзат, — сказал отец Мирослав, — я тебя тоже очень люблю, и Бог один для всех, и за гостеприимство твое спасибо, но я очень устал и продрог. Говори прямо, чего ты от меня хочешь. Монаха не стесняйся, он тоже наш друг.

— Выпей-выпей еще — и согреешься, поп Мирослав… Почему, скажи, азербайджанец Байрам отобрал у наших чеченцев три прилавка на рынке, а еще сказал весовщику, чтобы нашим чеченцам выдавал гири в последнюю очередь?.. Не молчи, скажи!

— Хорошо, Гамзат, я переговорю с директором рынка, он разберется с Байрамом.

— Переговори-переговори, а я в Москву поеду, муфтию расскажу, что шайтан Байрам на компьютере судьбу смотрит. Потом не скажет Байрам, что азербайджанец в Калуге шишку держит. Чеченец вот где всех держит.

И он сжал волосатый, покрытый автосмазкой кулак.

* * *

Скиф не стал ни о чем расспрашивать отца Мирослава. Он тоже устал, хотелось как можно быстрей пройти последний пункт их «хождения» — службу в соборе. Заходить дальше первых ступенек в храм Скиф наотрез отказался:

— Опасно там толкаться. У меня деньги за спиной.

Отец Мирослав пристально заглянул в его неуловимые глаза и, наконец встретившись взглядом, сказал серьезно:

— Это черт у тебя за спиной. Нечистый тебя в храм не пускает…

Он не договорил — из собора важно шествовал архиерей со свитой. Прихожане с непокрытой головой кинулись к руке владыки под благословение.

Владыка поднял бороду и, густо напирая на «о», сказал:

— Мирослав, это кто с тобой на этот раз?

Отец Мирослав отвесил поясной поклон, рукой коснувшись земли, и, припав на одно колено, смиренно склонил голову под рукой архиерея.

— Еще один паломник из Сербии, владыко.

— Зайдите сегодня оба ко мне на беседу.

Свита двинулась к черной «Волге». Служки теснили калек и нищих, чтобы постелить коврики под ноги владыке.

Красное солнце садилось в морозную дымку, на золотых куполах разгоралась пожаром заря, и в каленом морозном воздухе разом с трех церквей ударил вечерний перезвон.

* * *

В архиерейских покоях пахло мылом, ванильной сдобой, душистой геранью и застоявшимся одиночеством. Румяный монашек в домашних тапочках неслышно провел Скифа и отца Мирослава в гостиную. Владыка сидел в кресле-качалке под диванным хрустальным бра и листал медицинский журнал. Он по-свойски коротким жестом пригласил гостей войти и присесть на диванчик напротив него.

Отец Мирослав подошел в поклоне под его благословение. Скиф вслед за ним попытался было неловко чмокнуть архиерея в пахнущую земляничным мылом и ладаном руку, но тот обеими руками приподнял его с колен.

— Не утруждайся, вам этого не нужно. Хоть не подвиг смирение, да не каждому дается. Мы с вами побеседуем в светской обстановке.

Владыка был без головного убора, в круглых стариковских очках, вязаном жилете и домашних тапочках. Глаза имел карие, мягкого орехового оттенка и смотрел как бы со стороны из-под полуопущенных век. Седая пушистая борода спускалась почти на всю грудь. Служка, с розоватой широкой лысиной и курчавыми седыми завитками у самых ушей, с минуту постоял рядом, дожидаясь распоряжений. Не дождался и с поклоном удалился.

Он был весь из себя мягонький, чересчур смиренный. Наблюдавший за ними Скиф подметил еще в Сербии, что у православных монахов какой-то слишком мало подходящий для их суровой доли мягкий румянец на лицах. Он представлял себе этих отшельников бледными, изнуренными бесконечным постом, воздержанием и бесконечной молитвой. Их умиротворенные, смиренные взгляды не вязались с иконообразами монахов, худых и бледных, с горящими глазами, которые ему навязывали старые книги и кинофильмы.

Скиф в детстве и юности никогда не бывал по-настоящему с молитвой в храме. Заходил — что в церковь, что в костел, что в мечеть — как турист, иногда даже фотографировал роскошные иконы или причудливую арабскую резьбу по дереву. Никакого особенного трепета он здесь не испытывал. Его воспитывали на коммунистических принципах — кочергой по иконам!..